Пока Есенгельды ходил в мехремах хивинских, всем хивинским жил и сын его. Идеалом мудрости и справедливости считался властитель Хорезма Абдулгазихан. И не было желания более высокого, чем желание увидеть хана, тронуть подол его золототканого халата. Не вечным оказался, однако, Абдулгазихан. Пришел его последний день — обезглавили хана. И, обезглавив хана, обезглавили как бы его советников. Лишился своего сана и Есенгельды.
Обида поселилась в сердце бия. Несправедливым посчитал он решение людей изгнать его из дворца. Возможно, и было это несправедливым — очень преданно служил Хиве Есенгельды, неутомимым волом был, псом надежным. Обида сродни ненависти. Чем восхищался прежде бий, то стал охаивать; что поднимал к небу, то кидал в пропасть. Меркла звезда Хивы для него, быстро меркла. Но не мог, однако, жить Есенгельды без света звезд. И не только он. Сын тоже занемог печалью, горечью унижения занемог. Бесцельной начала казаться ему собственная жизнь. Спасая себя, спасая сына, принялся искать другую звезду Есенгельды. Взор его обратился к могущественной Бухаре, средоточию святости и мудрости Востока. Стал восхвалять Есенгельды эмира, восхищаться его двором, его визирями. Угасшие было глаза сына снова вспыхнули огнем надежды. Снова начал он свою игру и мысленно набрасывал на свои плечи парчовый халат верховного визиря.
Прекрасна Бухара, но далека. Не добраться до нее ни Есенгельды, ни сыну его. А если и доберутся, не найдется им места у трона эмира. Степняки не становятся бухарскими сановниками. Понимал это Есенгельды. Ближе и доступнее был Кунград. Правитель Кунграда Туремурат-суфи давно превзошел умом всех ханов. Степные племена тянулись к нему, защиты и помощи искали, отдавали себя под власть великого суфи.
Отдал себя под власть будущего хана и Есенгельды. Поверил, что суфи станет ханом. Советник же хану всегда понадобится. Тем более такой, как Есенгельды: дальнозоркий, умный, лицемерный. О хитрости же и говорить нечего: самого шайтана обведет вокруг пальца Есенгельды.
Приметил суфи Есенгельды и пообещал взять советником, если сам ханом станет. И тем подогревал мечту честолюбивого Есенгельды. До самой смерти заставил его служить себе, носить старое немощное тело по степи, быть и соглядатаем, и глашатаем, и наушником. И все ради халата мехрема, бархатного халата с золотым воротом.
Умирая, Есенгельды спросил сына:
— Стал ли Туремурат-суфи ханом?
— Стал ханом, — ответил Елгельды.
— Слава всевышнему, услышал молитву мою…
— Поздно, однако, услышал, — заметил сын.
— Для меня поздно, для тебя в самый раз, — вздохнул удовлетворенно Есенгельды. — Обещанное отцу передается сыну. Станешь советником кунградского хана.
Пообещал Есенгельды сыну: станешь советником. А вот как стать — не растолковал. Не успел. В тот же день до заката солнца отнесли бездыханное тело бывшего мехрема к кургану и опустили в землю.
Плакал Елгельды не только от жалости, но и от отчаяния плакал. Локти кусал, скреб пальцами песок, как пес очумевший. «Отец! Дорога-то где в мехремство? Где?»
И на могиле о том спрашивал, и в юрте, и в степи, когда поехал отыскивать след Туремурата-суфи. Сделать советником Елгельды мог ведь только суфи. Один он.
След привел Елгельды на берег Кок-Узяка, в камышовые заросли. В камышах стояли шатры кунградских нукеров. «Если нукеры здесь, — рассудил юноша, — то здесь должен быть и правитель». Поэтому он направил коня к самому большому шатру.
Не дошел, однако, конь до самого большого шатра. Дозорные схватили сына Есенгельды, стянули с седла и поволокли к старшему сотнику.
— Мне нужен великий хан! — кричал Елгельды. — Меня послал к нему отец.
— Всех в дорогу посылают отцы, но не все доходят до назначенного места, — ответили смеясь нукеры. Из шатра выглянул Бегис.
— Ойбой! — удивился он. — Никак Елгельды?
— Да, — чуть не плача от страха и боли, признался юноша. — Я Елгельды, сын мехрема Есенгельды.
— Был Есенгельды мехремом, — кивнул Бегис, — однако нет теперь ни мехрема, ни самого Есенгельды. Зачем пришел в камыши?
— Ищу хана великого Кунграда. Бегис усмехнулся:
— Пусть осуществится твое желание. Люди, отпустите этого джигита, он пришел с добрыми намерениями.
Нукеры отпустили Елгельды, не упустив случая дать ему хорошего пинка пониже спины.
— Войди в шатер, обладатель добрых намерений! Тернистой оказалась дорога к великому хану.
И боль, и унижение испытал Елгельды, прежде чем оказался у порога жилища кунградского правителя, странного порога, ничем не похожего на дворцовый. Да и за порогом не оказалось ничего, напоминающего покои великого хана.
— Опустись на курпачу! — холодно произнес Бегис. — Ковров здесь нет, мы в походе. Здесь ничего нет, кроме оружия.
Елгельды кивнул понимающе и сел на пыльную курпачу.
Ты умеешь владеть оружием? — спросил Бегис.
— Нет, — чистосердечно признался юноша. — Отец не готовил из меня воина.
Бегис тоже опустился на курпачу и подвернул под себя ноги. Глаза его с любопытством уставились на Елгельды.
— Кого же готовил из тебя отец?
Ему хотелось узнать, на что годен этот бледный, узкоплечий юноша. Если не воин, то кто же он? В горящей степи без меча обойдешься ли?
— Слугой хана, — ответил Елгельды. Постеснялся сказать: «мехремом». Глупцом посчитал бы его Вегис, глупцом самонадеянным.
— Все слуги хана сейчас с копьями и мечами, — объяснил Бегис. — Идет война.
— Я знаю.
— Зная, не научился держать в руках оружие? Руки юноши лежали на коленях, и были они, как и лицо, бледными, бессильными.
— Отец говорил, что не одним мечом побеждают врага.
— Верно, не одним мечом, когда готовят поход, — согласился Бегис. — Но когда он начался, побеждают только мечом.
Слова о войне не нужны были Елгельды. Они наскучили ему дома, и он сказал:
— Я хочу видеть Туремурат-хана.
— Зачем?
— Должен передать ему последнее желание отца.
— Какое?
— Это не моя тайна, тайна отца, Бегис-ага, и ее может узнать лишь хан. Отведите меня к нему.
— Запрещено. Полог его шатра не отодвигается.
— Хан болен? — встревожился Елгельды.
— Хан здоров. Молитву творит.
— Но послеобеденное время намаза кончилось.
— Молитва хана длится от рассвета до заката и от заката до рассвета.
Не слышал о такой молитве Елгельды. Пять намазов известны каждому мусульманину: на рассвете, в полдень, после полудня, на закате солнца и в начале ночи. А это какой? Усомнился в правдивости сказанного Елгельды. Усомнившись же, посмотрел с недоумением на Бегиса.
— Хватит ли слов у хана для такой молитвы? Недоверие юнца рассердило главного сотника.
— Два лишь слова в молитве, — сказал Бегис. — Смерть Айдосу! Их суфи и повторяет.
— Разве есть такие слова в Коране? — опять усомнился Елгельды.
— Есть ли, нет ли, какое дело до этого великому суфи! Он сам творит молитву.
Бегис понизил голос до шепота. Ему хотелось еще больше напугать джигита, заставить его поверить в святость правителя.
— Суфи разговаривает с самим богом, и какие слова произносит — неизвестно никому. Может, он и не разговаривает, думает всего лишь.
Невероятным все это было и походило на сказку. И как к сказке отнесся к услышанному Елгельды. Прервать молитву нельзя? — спросил юноша.
— Прервать молитву — великий грех, как ты, мусульманин, мог подумать такое!
Как же я увижу хана? Ты его не увидишь! Елгельды в ужасе отшатнулся:
— Никогда?
— Если не победим Айдоса — никогда.
Слезы потекли из глаз Елгельды: зачем же он ехал к Кок-Узяку, зачем спешил? Великая надежда погибла у самого порога ханского шатра.
— А если победите?
Брезгливо глянул на тщедушного юнца главный сотник. Ничтожество ползет к ногам победителя, тянет руку к чужой славе. Пусть добудет прежде эту славу. И Бегис ответил:
— Если ты победишь. — Я?!
Только воин, поразивший врага, увидит хана. Никому другому великий суфи не распахнет полог своего шатра.
Еще обильнее полились слезы из глаз Елгельды.
— Не будь женщиной, сын Есенгельды! — зло усмехнулся Бегис. — Подбери себе меч по силам. Завтра начнется бой за Айдос-калу. Сумей убить хотя бы одного хивинца. Кровь на мече откроет тебе полог ханского шатра.
43
День выдался ясный. Небо было высокое и голубое. Но лучше бы день был пасмурным, а небо черным… Только под черным небом могло родиться то несчастье, которое обрушилось на Айдоса.
Едва миновал полуденный намаз, едва люди поднялись с молитвенных ковриков, как загремели барабаны.
Враг!
На коней вскочили джигиты и помчались к городским воротам. Враг всегда подбирался к Айдос-кале со стороны северных ворот, за которыми начинались заросли джангиля и камыша.
