— Говоришь, люди простят?
— Да, мой повелитель! — с надеждой посмотрела на мужа Кумар. — Простят…
— Ха, послушают ли людей Айдос и Бегис, сядут ли за добрый дастархан? Сядут ли рядом Мухаммед Рахим-хан и Туремурат-суфи?
Она не знала, сядут ли правители Хивы и Кунграда за дастархан и разломят ли лепешку дружбы. Кто читает мысли правителей?
Глупая. Скорее сойдутся Аму и Сыр, чем суфи и Мухаммед Рахим-хан. Вместе им не быть на земле.
— Значит, не против братьев встаете вы, повелитель мой?
— Нет, против суфи проклятого. Против этого кун-градского волка.
Молодой бий был в гневе. Глаза его горели пламенем мести, и, как батыр перед схваткой, Мыржык собрался весь. Брови сошлись на переносице, губы сжались.
Таким не знала мужа Кумар. «Должно быть, неистов он в бою, — подумала она. — Не дай бог встретиться братьям на ратном поле».
Она взяла из рук Мыржыка сына, чтобы положить малыша в колыбель, и спросила мужа:
— На той стороне Жанадарьи не будете? Правый берег Жанадарьи ему не нужен был. Ведь к Маману он собирался, а не к казахам и не к русским.
— В этот раз не буду, — ответил он.
— А в другой?
— В другой перееду.
— Возьмите тогда сына с собой.
Удивляла нынче своего мужа Кумар. И твердостью, и решительностью, и мудростью удивляла. И тайной какой-то.
— Зачем сына-то? Мал еще. В седле не удержится… Она улыбнулась, показала свои ясные жемчужинки зубов.
— К тому разу подрастет. А седло ему обошью бархатом. Настоящим джигитом будет на коне.
Не понял жену Мыржык. Ни седло, ни стремена, ни бархат не объясняли тайну. Повторил сказанное:
— Зачем сына-то?
— Вы же к русским поедете. Хотели вместе с Маман-бием дойти до русского царя, передать ему желание народа нашего быть братом России. Или передумали, повелитель мой?
Такое передумать нельзя. Что говоришь?
— Если не передумали, то седло Ерназару обошью бархатом…
— Зачем? — в третий раз спросил Мыржык. Чтобы увидели русские будущее наше. Не кончается на нас народ каракалпакский, живет и будет жить в детях наших…
Широко открыл глаза свои Мыржык.
Ты не дочь Есенгельды! — произнес он растерянно. — Ты дочь самой степи…
— Я дочь каракалпака… — ответила Кумар. Он тронул рукой нежное лицо Кумар.
— Я возьму с собой сына, покажу его русским…
— Покажите, повелитель мой.
Жесткая рука Мыржыка коснулась и Ерназара, но он не проснулся, не вздрогнул. Понял, должно быть, что это рука отца.
Кумар сказала:
— Он будет красивым и сильным. Его полюбят люди.
— Да, да, — заулыбался Мыржык. — Мой сын будет красивым и сильным. Он внук Султангельды.
И еще попросила Кумар:
— Когда решите вернуться домой, оставьте Ерназара в России.
Загадки следовали одна за другой, и ни одну из них не мог сам отгадать Мыржык. Не отгадал и эту. А надо было отгадать. Тревогу вселила она в серце бия.
Испуганный, он уставился на жену:
— Зачем?
— Пусть русские воспитают Ерназара. Кроме силы и красоты ему нужны доброта и мудрость…
Опять была права Кумар, но правота ее больно отозвалась в бие: сердце-то у него не каменное, сжалось оно. Однако боль минует, знал это Мыржык. Сказал потому:
— Будь по-твоему, женщина…
39
Сказывают: лег волк у заячьей норы и стал ждать, когда отощает косой и вылезет наружу, в пасть серому. И дождался ведь…
Без еды долго не продержишься. Почти разорили аул Айдоса триста нукеров да триста коней. Скоро самих аульчан съедят и косточки обгложут.
Что разорили хивинцы аул, видно даже по дымам. Все меньше и меньше их в весеннем небе. А если мало дымов, значит, и мало очагов. Без очага же не сготовишь ни тураму, ни байсабайлу. О жареной баранине с луком и говорить нечего. Перевелись бараны в ауле,
По ночам нукеры выезжают в степь поохотиться на заблудших овец и коров. Но сколько коров может заблудиться в степи! Хорошо, если одна. А то ведь и ни одной. Однако нукеры возвращались с охоты не пустыми, гнали впереди себя скотину рогатую. Смотрел на это дело Айдос и вздыхал горестно. Разбой чинили хивинцы. Отнимали у степняков их добро. Черную славу грабителей добывали себе воины хана.
Хотя одни ли воины хана грабят несчастных степняков. Нукеры кунградского правителя собирают дань с аульчан таким же способом. Только делают это не ночью, а днем и объявляют грабеж подношением подарка великому суфи.
Да, голодным волком залег в камышах Туремурат-суфи и ждет, когда вылезет из своей норы Айдос. Вылезет и попадет в его лапы, цепкие, беспощадные.
Волчья ненависть жила в суфи, хотя повадки у него были лисьими. Лисья была и душа правителя Кунграда: коварная, лживая, лицемерная. Хитрил он, не хотел открыто броситься на Айдос-калу.
— Сами сдадутся, — говорил он своим сотникам. — У них только сил осталось, что поднять руки и просить пощады.
— Для того чтобы сдались горожане, надо войти в город, — отвечал Бегис, глава кунградского войска.
— Ангел мой, ты прав. Для того чтобы пленить горожан, надо войти в город. Пусть брат твой откроет нам ворота Айдос-калы. — Говоря это, суфи смотрел на Бегиса такими чистыми глазами, будто просил не об измене старшего бия своему народу, а о простой услуге одного брата другому. — Пусть откроет ворота! — повторил он.
Бегиса передергивало от этого лицемерия суфи, который знал, какая высокая стена вражды стоит между сыновьями Султангельды, и притворился, что не знает.
— Айдос не откроет ворота.
— Да, да, — лицемерно сокрушался суфи. — Он упрям, нам известно это. Но, ангел мой, упрямство можно сломить, открыв заблуждающемуся истину.
— Кто же откроет истину Айдосу, великий правитель?
Ты, ангел мой. Ты…
Ханжество суфи не имело предела. Бегис впал в отчаяние.
— Или у меня есть крылья, чтобы полететь в аул и спуститься на юрту Айдоса? — спрашивал он.
Суфи закатил глаза к небу и от имени всевышнего, творящего чудо, изрек:
— Есть, ангел мой…
Цепенел в недоумении Бегис. Он должен был верить суфи. Должен был чувствовать за своими плечами крылья.
— Но не надо так далеко лететь, ангел мой, — успокоил молодого бия суфи. — Ты опустишься возле той рощи и поговоришь с братом.
— Я-то выеду к роще, — говорил Бегис, — но выедет ли Айдос?
— Не тревожься! Как только Айдос увидит тебя, он тотчас поспешит навстречу. Давно старший бий не приветствовал младшего, давно брат ищет брата и томится в одиночестве…
Коварен великий суфи. Души человеческие опутывает сетью, и не вырваться им из нее.
— Ну, выедет мне навстречу Айдос, — согласился молодой бий. — Однако не глуп он, возьмет с собой полсотни хивинцев, отрежут они мне язык, едва начну излагать истину.
— Не отрежут, ангел мой. Мы будем рядом. Роща-то густа и велика. И мечи наши быстры, сам знаешь…
Большую войну суфи хотел свести к поединку двух братьев. Понял Бегис, что не аул старшего бия нужен ему, а старший бий. Выйдет Айдос из аула, покинут его и хивинцы. Им ведь приказано защищать хана каракалпакского, а не самих каракалпаков.
— А если Айдос не примет истину? — спрашивал Бегис.
— Не примет истину — примет меч. Прикажи нукерам, ангел мой, хорошо наточить его…
…Когда раздались призывы к послеобеденной молитве и все воины хана опустились на землю, чтобы совершить омовение, в аул влетел дозорный и закричал:
— Со стороны Кок-Узяка приближается всадник!
Мухамеджан-бек должен был скомандовать: «В седло!» Но не скомандовал. Не знал, что за всадник приближается к Айдос-кале. Бек спросил дозорного:
— Кунградец?
— Да, мой бек. Мингбаши Бегис.
Не поверил сотник. Пошел к городской стене, поднялся на нее, посмотрел в степь.
Со стороны Кок-Узяка, верно, ехал всадник. И был это Бегис-бий. А то, что он мингбаши, говорила одежда его, яркая, богатая, говорил конь — хорасанский скакун чистой крови. Такого коня не было ни у Айдоса, ни у самого Мухамеджан-бека.
«Хорош конь, хорош всадник, — подумал бек. — Оба не дрогнут в бою».
Всадник проехал к джангилевым зарослям, остановил коня и посмотрел с вызовом в сторону аула.
Бек спустился со стены и побежал к юрте Айдоса. По пути крикнул нукерам:
— На коней! — Теперь можно было приводить сотни в боевой порядок. — Без шума только, — предупредил он пятидесятников. — Ведите людей к воротам, укройтесь за стенами.
Айдосу бек сказал:
— Там ваш брат. Может, он пришел с миром, а может, с войной. Докажите, что вы воин хана и слава Хорезма — ваша слава.
Он помог Айдосу подпоясать ремень, подал ему меч и копье.
— Враг наш коварен. За Бегисом роща, а в роще кунградцы. Не поворачивайтесь спиной к зарослям. Люди суфи умеют бросать ножи на тридцать шагов. Ваши плечи — хорошая мишень для этого.
