Старшего бия била лихорадка. Озноб мешал ему говорить, губы дрожали, будто стоял нагой на зимнем ветру. Поэтому он не открывал рта. Кивал лишь головой, соглашаясь с беком.
Бек заметил волнение Айдоса и сказал:
— Стыдитесь, бий. Малодушие равно измене. Если дрогнет ваша рука в схватке, моя рука не дрогнет. Хан назначил меня судьей и палачом изменников, кем бы они ни были. Знайте это, Айдос!
Снова ничего не ответил старший бий. Вложил меч в ножны и вышел из юрты.
Доспан уже ждал хозяина и держал под уздцы оседланного коня. И он был взволнован. Чувствовал стремянный, что черный час наступил в жизни его господина и что смерть от него так же близка, как близка была для Доспана, когда он встретил в степи биевых братьев.
Айдос вскинулся в седло и сделал это легко, как если бы был совсем юным. Вдел ловко правую ногу в стремя, проверил его. Остался доволен и стременем, и конем, и самим собой. Сказал Доспану:
— Помнишь, сынок, наш уговор?
— Помню, бий! — ответил Доспан. — «Быть рядом, когда на коне и когда под конем».
— Сейчас забудь его, Доспан. Я должен быть один. Доспан кивнул. Глаза жгла горячая слеза, и он убрал ее, смежив веки.
Бий послал коня, и тот ходко пошел прочь от юрты. Мухамеджан-бек поспешил следом, но Айдос остановил его:
— До сегодняшнего дня я обходился без вас, бек. Обойдусь и нынче. Оставьте меня!
Конь вынес Айдоса за ворота.
Безлюдно было в степи, лишь возле рощи, у одинокого ветвистого джангиля, маячил всадник.
Радостное до упоения и грустное до слез прошлое встало перед глазами бия. Таким встает детство, всегда желанное и всегда невозвратимое.
Впору было остановить коня, повернуть назад, в аул, и сказать беку: «Казни меня, сын Хорезма! Я не мог предать свой род, я предал хана». Но не остановил коня Айдос. Погнал его. Словно ветер полетел тот к одинокому джангилю.
Хотел крикнуть: «Здравствуй, брат!» Обнять хотел его, прижать к груди по-отцовски: ведь остался старший бий главой семьи, главой рода, а они, младшие братья, вроде сыновей. А вот не крикнул так. Крикнул иначе:
— Умри, Бегис!
Но что крик? Только крик. Не вынул меча из ножен Айдос, не занес над Бегисом. Не отрубил ему голову.
Осадил коня. Сказал, тихо сказал, чтобы в роще не услышали:
— Смерти ждешь? Бегис ответил:
— Как и ты, Айдос.
— Значит, нет у нас иной доли! Только смерть! Только смерть…
День был тихий. До того тихий, что ветви джангиля, еще голые по весне, не качались и трава степная не колыхалась. И в этой тишине слышно было, как тяжело дышат братья, как стучат их сердца.
— Смерть-то наша кому нужна? — спросил Айдос.
— Моя смерть нужна тебе.
— Нет, Бегис. Мне не нужна твоя смерть. Я хочу жизни своим братьям, а недруги наши посылают тебя под мой меч.
— Как и тебя послал на мое копье Мухамеджан-бек.
— Выходит, смерть сыновей Султангельды нужна лишь недругам нашим?
Бегис недобро усмехнулся:
— Если Мухамеджан-бек тебе недруг, зачем же служишь ему, Айдос? Поверни коня в рощу, там встретят тебя как друга.
Не копьем, не мечом — словом ударил Бегис брата. Заныло сердце старшего бия.
— Вот для чего ты вызвал меня в степь, коварный! Он выхватил меч и кинулся к Бегису. Тот, защищаясь, выставил вперед копье.
Конь Бегиса невольно попятился назад, и меч, скользнув по древку копья, уткнулся в стремя Айдоса.
— Умри! — закричал в ярости бий. И снова замахнулся мечом.
Но Бегис был уже недосягаем; несколько шагов отделяло братьев друг от друга — и достать младшего было нельзя.
— Ну, убей! — в опьянении каком-то прошептал Бегис. — Убей брата, ты палач нашей семьи, палач рода всего. Народ ненавидит тебя, проклял народ Айдоса!
Ранил словом старшего бия Бегис. И как ранил! Содрогнулся Айдос, закачался в седле.
«Народ проклял меня! За что? Не я ли хочу счастья и мира степнякам? Не моими ли руками поднимается город каракалпаков? Не на себя ли принял я все стрелы, пущенные врагами в народ мой? Нет! Люди не прокляли меня. Лжет Бегис. Лжет лицемерный суфи! Лгут недруги!»
Собрал силы Айдос, преодолел минутную слабость. Поднял меч и послал коня вперед, на брата.
— Все-таки ты умрешь!
Защищаясь копьем, Бегис опять отступил. Его темно- серый скакун, почуяв, что не собирается нападать его хозяин, а лишь защищается, повернул за джангиль, стал уходить от врага.
Начался хоровод вокруг джангиля. Смертный хоровод. Бегис уходил, Айдос догонял его. Они кричали друг другу: «Умри!» Но не настигал брата Айдос, не дотягивался мечом до его плеча. И Бегис не останавливал коня, не встречал старшего бия копьем, не пронзал острием его грудь.
Не вытерпел суфи, затаившийся со своими джигитами в роще, крикнул:
— Ангел мой! Проткни Айдоса, он стоит ста нукеров.
Мучился нетерпением и Мухамеджан-бек. Рычал на стене Айдос-калы:
— Руби Бегиса! Пролей его черную кровь!
А Бегис и Айдос все кружили вокруг джангиля, все грозились уничтожить друг друга, но не уничтожали.
— Вперед! — приказал своим джигитам Туремурат-суфи. — Убейте Айдоса вы, если не может этого сделать мой ангел.
Вынеслись из зарослей кунградцы, помчались к джангилю.
— Э-э! — испугался Мухамеджан-бек. — Придется выручать Айдоса. А ну, львы Хорезма, покажите этим собакам, как наточены ваши мечи!
И сам прыгнул в седло и поскакал впереди сотни.
Не успели кунградцы ни полонить, ни убить Айдоса. Увидели хивинцев, мчащихся с обнаженными мечами, страшных в своей стремительности и решимости, и повернули в сторону камышей.
Бегис повернул своего скакуна, поддал ему под бока и полетел следом за кунградцами.
Прокатилась лава мимо Айдоса, прокатилась с гиком и ревом. Оглушенный топотом коней, потрясенный встречей с братом, он не двигался. Перед глазами был какой-то туман, и сердце стыло в холоде.
Очнулся Айдос, когда все стихло и лишь одинокий конь Мухамеджан-бека выстукивал копытами спокойную дробь: сотник возвращался после погони в Айдос-калу. Увидев бия, хивинец остановился.
— Вам плохо? — спросил он.
Подумалось бию, что сотник сочувствует ему, понимает, как тяжело поднять руку на брата. Но далек был от сочувствия бек. Он издевался над бием. И насмешка выдала его:
— Вы слабы, Айдос… А слабый может ли быть ханом? Если только у зайцев или овец…
40
Вернулся волк в свое логово зализывать раны. Стонал Туремурат-суфи:
— Оплошал мой ангел. Оплошал… — Не от боли стонал суфи. Досада жгла его сердце. — Великие дела задумали, а не свершились они.
Молчал пристыженный Бегис. Что тут скажешь, чем утешишь суфи? Отступили кунградцы, побежали как глупые трусливые овцы. А могли бы отбить атаку, рассеять хивинцев, порубить их.
Однако не за побег кунградцев осудил суфи своего первого сотника, а за малодушие. Сказал, осуждающе покачивая головой:
— Был рядом с Айдосом и не проткнул его копьем. Страшное обвинение высказал суфи: предал вроде
бы правителя Кунграда Бегис, сохранил жизнь его злейшему врагу. Надо было оправдаться, и ответил Бегис:
— Великий хан, я хотел полонить Айдоса и живым бросить к ногам вашим, чтобы целовал поганый полу халата светлейшего из светлых…
Не принял оправдания Бегиса суфи:
— Я скромен в своих желаниях, мой ангел. Прикосновения и мертвых губ к полам моего халата было бы достаточно.
Произнес это суфи скорбным голосом и на лице своем изобразил печаль: нелегко, мол, жить слуге бога, нелегко творить дело, угодное всевышнему, и совсем уж нелегко не находить поддержки у близких своих.
Озабоченный грустным исходом военных дел, суфи обратился за советом к богу. Сложил на коленях руки, закрыл глаза. И тут же оказался в царстве всевышнего. Бегис видел и не видел правителя. Вроде бы он находился рядом, и в то же время его не было.
Страшновато становилось Бегису в минуты общения правителя с небом. Затаив дыхание, он замирал, боясь чем-либо нарушить таинственный переход души в иной мир. Что там видит суфи? Что он слышит?
Возвращение суфи на землю тоже пугало Бегиса. «Найдет ли душа тело? — тревожно думал Бегис. — Найдет ли сердце обитель свою?» И когда находила душа место, где ей предназначено быть, и суфи открывал глаза, молодой бий успокаивался. «Слава аллаху! — шептал он. — Суфи снова с нами…»
Но надо ли было славить аллаха за возвращение правителя на землю? Приносил с собой суфи всегда новые испытания и мучения для Бегиса и его воинов. Вот и сейчас, вернувшись, правитель объявил:
— Ангел мой, всевышний повелевает не жалеть сил наших в борьбе с вероломным врагом. Он благословляет нас на подвиг во имя торжества святого дела. Город Айдоса не должен стоять в степи.
Новое нападение на Айдос-калу — вот что означали слова суфи. И повелевает совершить его сам бог. А Бегис раб бога, раб неба. Рабу и выполнять веление всевышнего.
