Загородный ресторан «Яр» на Петербургском шоссе сиял всеми окнами. Был безлунный темный вечер, шел дождь, по дорожкам парка летели сорванные ветром сухие ветви и листья. Из ресторана, словно споря с непогодой, доносились веселые звуки гитар, цыганское пение и аплодисменты. Несколько десятков экипажей стояли вдоль шоссе, мокро блестели верхи пролеток, красными огоньками поблескивали самокрутки извозчиков. Данка стояла в тени одного из экипажей, смотрела на освещенные окна «Яра». По ее лицу бежали капли дождя, ветер трепал выбившиеся из прически пряди, мантилья на плечах намокла и отяжелела, а Данка все не могла заставить себя войти в ресторан, в котором пела десять лет.
Она точно знала: Казимир там. И даже точно знала, с кем. Новости по Москве разносятся быстро, но все же нелегко узнавать от собственной горничной о том, что отец твоих детей, которого уже шесть лет считаешь мужем, появляется на людях с какой-то купеческой вдовой, которая к тому же моложе ее, Данки. И, чем черт не шутит, может, даже и красивее… Собираясь в «Яр», где, по слухам, проводил вечера Навроцкий, Данка перевела уйму румян и белил, перебрала все платья, попробовала по-новому уложить волосы, глядя на картинку во французском журнале, но руки дрожали, прическа рассыпалась, ближе к ночи снова появилась ноющая боль в груди, давно мучившая ее, и в конце концов брызнули слезы. Данка взвыла по-цыгански, швырнула журнал в стену, умылась, уложила волосы привычным узлом и позвала горничную Машу, которая затянула ее в старое, но любимое платье черного шелка.
– Не ехали бы, барыня… – грустно говорила Маша, воюя со шнурками корсета. – Все едино без толку, его, может, и нету тамотка, а вы по дождю понесетеся… Куда лучше дома ждать. Мишеньке с Наташей сказку сами расскажете, а то им мои не нравятся…
– Нет… Нет. Не беспокойся, я быстро вернусь. Может, его и в самом деле там нет.
Хор в ресторане запел плясовую, и Данка невольно повела плечами.
– «Ах, дождь будет, да мороз будет…» – вполголоса, чтобы подбодрить себя, напела она, но голос дрогнул и сорвался. Несколько извозчиков изумленно обернулись на нее. Данка ответила им сердитым взглядом, опустила вуаль, крепче стянула облепившую плечи мантилью и быстро зашагала к сияющему подъезду «Яра». Она сильно промокла, но холода не чувствовала и лишь время от времени вздрагивала от нервного возбуждения.
За стеклянными дверями высилась внушительная фигура швейцара. Увидев быстро идущую по освещенной дорожке женщину, он выплыл на крыльцо.
– Извиняемся, барыня, – все занято.
– Не узнал, Северьяныч? – спросила Данка, одной рукой откидывая вуаль, а другой вкладывая в ладонь швейцара заготовленный рубль.
– Охти… Дарья Степановна? – радостно загудел тот. – Сколько лет-то, а? Вас и не признать!
– Что, Северьяныч, постарела? – через силу улыбнулась она.
– Господь с вами! По мне, так еще лучше стали! То вороненком скакали, не в обиду будь сказано, а теперь в тело вошли, обфигурились… Одно слово – шарман!
– Ну, спасибо, утешил… Мой Навроцкий здесь?
– Пришли, как же, пришли, ужин заказали… – Швейцар вдруг нахмурился. – А вы что же – дебоширить приехали? Так мне и рубля вашего не надо, не пущу! Мне, чай, место дорого. И заведение здесь не такое, сами знаете…
– Не бойся. Шума не будет, – успокоила швейцара Данка. Тот колебался, и она мрачно предупредила: – Не впустишь – подниму камень и все стекла перебью!
– С вас станется, – кивнул Северьяныч. Подумал и посторонился. – Смотрите – обещали…
– Не волнуйся… – Последние слова Данка выкрикнула уже из-за дверей.
Большой зал был полон народу. Белели накрахмаленные скатерти, в натертом паркете отражались блики свечей, искрился хрусталь и бриллианты дам, хлопали пробки шампанского, бесшумно носились официанты. Цыганский хор, полукругом сидящий на эстраде, негромко тянул «Не вечернюю». Данка знала, что через столько лет ее здесь вряд ли кто узнает, но на всякий случай опустила вуаль и уверенной походкой пошла по проходу.
Ей повезло: искать Навроцкого долго не пришлось. Он сидел за столиком перед самой эстрадой, негромко разговаривал о чем-то со своей спутницей, которую Данка видела со спины. Она знала, что Казимир будет не один, но боль в сердце сразу усилилась, и Данка невольно поморщилась. Подавив желание зажать саднящую грудь рукой, она начала торопливо пробираться между столиками.
Казимир увидел ее сразу, и Данка не смогла сдержать усмешку, заметив, как дернулось от страха его лицо. Он неловко приподнялся, что-то сказал, но хор на эстраде грянул «Тройку», и слова Навроцкого утонули в двух десятках сильных голосов. Нервная дрожь, охватившая Данку, сделалась сильней, ей стало жарко, и она сбросила мантилью прямо на пол. Из-за соседних столиков посмотрели удивленно, но Данка и глазом не повела.
– Добрый вечер, Казимир! – весело сказала она, подходя к столику и опираясь на скатерть обеими руками. В ушах шумело, собственный голос слышался будто со стороны, и чтобы скрыть, как трясутся руки, Данка изо всех сил стиснула скатерть.
– К… к… к-кто вы такая? – От растерянности в голосе Навроцкого усилился польский акцент. В его глазах было такое смятение, какого Данка не видала никогда. – Кто вы, пани? Я… Я вас не знаю!
– Казимир, ты что, с ума сошел? – участливо поинтересовалась она, обходя стол. В конце концов, не на него посмотреть она пришла. – Что же ты нас не представишь друг другу? Это же неприлично, друг мой!
Данка села на освободившийся стул Навроцкого, откинула вуаль и жадно уставилась в лицо женщины напротив. Через несколько мгновений напряженного всматривания брови Данки поползли вверх. Она громко, на весь ресторан, сказала:
– Святы господи! – всплеснула руками и, откинувшись на спинку стула, залилась безудержным хохотом.
Купчиха Заворотникова лишь потрясенно открывала и закрывала рот. С ее тронутого по лбу и подбородку прыщами лица смотрели на смеющуюся Данку круглые, желтоватые, с редкими ресницами глаза. Соломенные кудельки у висков чуть подрагивали, короткие, красные пальцы испуганно сжимали и отпускали край крахмальной салфетки.
– Святы господи… Дэвла баро, дадорэ мирэ-э-э[54]… – заливалась Данка, вытирая вуалью выступившие слезы. – Казимир, воля твоя, ты рехнулся! А я-то, дура… я-то с ума схожу, ночей не сплю, думаю – кто такая? Вдова? Меня моложе? А это же… Казимир, яхонтовый ты мой, да ты на что польстился? Вот на эти лупетки? На эту сковородку с глазами?! Господи-и-и…
– Подите прочь! – бледнея от гнева, закричал Навроцкий. – Я вас не знаю! Душа моя, это же какая-то сумасшедшая…
– Что? Казимир! Это мне прочь идти? Меня ты не знаешь? – сквозь приступ хриплого хохота спрашивала Данка. – Это я тебе сумасшедшая? А была коханая,[55] была бесценная… Да ты что, пьяным напился, что ли, сокол мой? Проснись, пробудись! Посмотри на это чучело гороховое! Да я в сто лет лучше буду!
