— В чем дело? — спросил Моуки, окрашиваясь в тона сочувствия. — Мне кажется, ты огорчена. Я могу чем-то помочь?
— Просто беспокоюсь о том, что будет с тобой при таком странном ситике, как я. Какая деревня примет тебя?
Моуки изобразил успокоительную рябь.
— Укатонен не позволил бы тебе усыновить меня, если б не знал, что из этого получится толк.
Джуна высосала сок из студенистой сердцевины плода.
— Возможно, ты прав, Моуки. Я поговорю с Укатоненом, — сказала она с уверенностью, которой вовсе не ощущала.
Укатонен пришел как раз к тому времени, когда они кончали есть. Он взял немного рыбы.
— Как Миато? — спросила Джуна.
— Он хорошо поправляется, — ответил Укатонен на языке кожи, продолжая жевать.
— И сколько же времени пройдет, прежде чем его нога отрастет?
— Это будет зависеть от многого. Если все пойдет хорошо, то к тому времени, когда мы выйдем к океану, у него будет нога, благодаря которой он сможет плавать. Окончательно же все придет в норму ко времени, когда мы вернемся обратно.
Он ласково погладил Джуну по плечу.
— Спасибо тебе за рыб. Они очень пригодились.
— Спасибо, эн. Я рада, что отнесла их. Деревня сделала для меня очень много.
— Нам следует слиться с Моуки, пока мы отдыхаем на берегу, — сказал Укатонен.
Джуна кивнула и протянула руки. Слияние все еще беспокоило ее, но она знала — оно необходимо, чтобы стать хорошим ситиком для Моуки. Слияние с Моуки не действовало на Джуну так сильно, как слияние с Укатоненом или с Анито. Укатонен сейчас сам позволял ей задавать слиянию темп и уровень интенсивности.
Укатонен и Моуки взяли ее руки, Джуна ощутила укол, а затем слияние увлекло ее в глубину.
Она следовала за Укатоненом, она осмотрела сломанную руку Моуки, видела, как срастаются концы костей, хотя сами костные мозоли были еще слабы. Его внутренние органы почти залечили свои ушибы, а пострадавшая аллу явно поправлялась. Укатонен излучал радость по поводу того, как быстро выздоравливает Моуки.
Когда осмотр Моуки кончился, Укатонен повел Джуну в путешествие по ее пищеварительному тракту. Она увидела весь процесс пищеварения, почувствовала, как растворяется пища в желудке, как подвергается она второй стадии переработки и всасыванию в тонких и толстых кишках, пока наконец отходы не выбрасываются наружу. Удивительно сложное преобразование пищи в энергию, сырье и отходы.
Они прервали контакт и обнаружили, что за это время облака успели разойтись и солнце сияет ослепительно ярко. Джуна подставила лицо солнечным лучам. Почти все их путешествие шло под небом, плотно затянутым насыщенными дождем облаками. Редкие проблески солнца воспринимались как нечто драгоценное. Джуна выложила компьютеры так, чтобы они могли подзарядиться. Деревенские принялись разгружать плоты и раскладывать свои грузы на песке для просушки. Они искали протечки в промазанных воском корзинах, следы плесени и тому подобное. Джуна помогла Нинто и Анито разложить их вещи. На двух сосудах с медом были обнаружены мягкие черные пятна плесени. Анито оставила сосуды на солнце, и когда мед в них нагрелся и растопился, его перелили в другие емкости. Старые же разломали, а остатки меда в них тщательно вылизали.
— Сколько тебе лет? — спросила Джуна Укатонена, когда вылизывание закончилось.
Укатонен погладил подбородок и подумал.
— Не знаю, — ответил он. — Я живу долго. — Окраска его стала ностальгически серо-голубой. — Это была хорошая жизнь.
— Ты старше, чем был ситик Анито? — продолжала она.
Укатонен высветил утвердительный символ.
— Гораздо старше.
— Как гораздо? — спросила Джуна. Представления о времени у тенду были невероятно путаные.
— Когда я стал энкаром, ситик Анито еще не родился. А прежде чем стать энкаром, я был главным старейшиной в моей деревне. Я видел деревья — вот такие, — он показал на искривленного древнего гиганта, украшенного длинными бородами мха, — и они росли и умирали на моей памяти по крайней мере шесть раз.
Изумленная Джуна порозовела. Значит, Укатонену не меньше семисот лет!
— Должно быть, ты самый старый из тенду!
На груди Укатонена появился знак отрицания.
— Есть много энкаров, которые куда старше. Есть такие, которые жили раз в десять дольше меня, но даже и они не самые старые из моего народа.
— А вы… — Джуна опять искала слова для выражения своей мысли, — а вы не становитесь с возрастом слабее?
Уши Укатонена разошлись, а голова удивленно откинулась назад.
— А зачем? — спросил он.
— Мои люди живут только около ста ваших лет. Когда нам исполняется восемьдесят, наши тела начинают сдавать. Мы легко заболеваем, наши кости делаются хрупкими. Иногда мы теряем память. В конце концов мы совсем старимся и умираем.
— И вы не умеете управлять своими телами, чтобы остановить этот процесс? Как же вы ухитряетесь подготавливать следующее поколение, если так мало живете?
— Мы очень рано обзаводимся детьми. Большинство рожает их в 20—30 лет. И дети тоже становятся взрослыми рано. Мы в 20 лет считаемся уже взрослыми.
Удивление Укатонена быстро усиливалось.
— Но разве вы готовы в такие молодые годы к тому, чтобы воспитывать детей?
— Мы всегда были такими. Тысячу лет назад большинство людей, доживших до 40 лет, почитали себя счастливчиками. Они рожали детей уже лет в 13—14. Половина родившихся умирала в детском возрасте, так что меньше 6—8 детей в семье не бывало.
— За раз? — в изумлении спросил Укатонен, светившийся ярким красным цветом. — Какие же они были эгоисты!
— Им дети были необходимы, чтобы те заботились о них в старости, — объясняла Джуна. — В те времена дети были главным богатством.
— Но так много молодых? Как же вам удавалось обучать их за такое малое время? Как можно было прокормить столько?
— Мы очень много работали. Мы… — Тут Джуна опять поискала слова, чтоб объяснить, что такое продовольственные культуры и домашние животные. — Мы выращивали много растений, идущих в пищу, животных на мясо, как вы держите нейри.
— Твои люди очень странные, — сказал Укатонен.
— Мои люди — другие, — сказала Джуна. И подумала: а как бы она могла рассказать Укатонену про такие вещи, как войны или голод? Воевали ли тенду хоть когда-нибудь? Умирали ли они от голода? Она отвернулась. Мысль о том, чтобы задать такого рода вопросы этим миролюбивым существам, вызвала у нее краску стыда. И она вспомнила лагерь беженцев, вспомнила, как терзал голод ее желудок. Побурев от стыда, она припомнила, как воровала пищу для себя и для Тойво, когда умерла их мать. Она делала это, чтобы выжить, но вряд ли это могло извинить те ужасные вещи, которые ей приходилось делать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
