– Вот как? – вопросительно посмотрел на нее старик Селезнев.
Молодой Алфимов побледнел.
– Действительно, я другого мнения, – сказала Дубянская, – я хорошо знаю Дмитрия Павловича и удостоверяю, что он не может быть вором. Он скорее умер бы с голоду, чем взял бы что-нибудь чужое! Вы верите, потому что не знаете его так, как я его знаю… Его нельзя даже подозревать…
– Однако, все улики налицо…
– Какая же это улика!.. Не та ли, что кроме него некому было украсть? Кто знает…
Дубянская едва заметно повела глазами в сторону Ивана Корнильевича.
Тот сидел, как на иголках, и нервно кусал свои губы.
– Я не поверила бы ему, если бы он сам мне сказал, что совершил это преступление.
– Вы влюблены в него, – заметила Екатерина Николаевна.
– Я и не скрываю этого… Я его невеста…
– Вы? – широко раскрыла глаза Селезнева. – Но теперь…
– Что же теперь?.. Я убеждена, что его невиновность обнаружится, это, во-первых, а, во-вторых, если он сделается жертвой скрывшегося за его спиной негодяя, то я обвенчаюсь с ним, когда его осудят, и пойду с ним в Сибирь.
– Это очень романтично, – сказала Селезнева. – Но верно и то, что вы одни такого о нем мнения.
– Ошибаетесь, я только что была у Долинского, и он согласился со мной, что Сиротинин не виновен.
– У адвокатов нет виновных, – вставил Сергей Аркадьевич, несколько раздраженный против Дубянской за вызов из Москвы.
Иван Корнильевич Алфимов не проронил ни одного слова.
Екатерина Николаевна Селезнева приписала это воспитанию и такту молодого человека.
Ему как заинтересованному в деле и не следовало, по ее мнению, говорить.
Он между тем молчал по другим причинам. Иван Корнильевич переживал страшное внутреннее мучение.
Елизавета Петровна считает Сиротинина невиновным. Он этого никак не ожидал, он думал, что она отвернется от него как от преступника, от вора.
И к мукам совести несчастного прибавилось еще мученье ревности.
«Господи, – думал молодой Алфимов, – я надеялся все приобрести, а вместо того потерял все!»
Он встал, простился и вышел.
Елизавета Петровна тоже вскоре удалилась в свою комнату. Перспектива разговоров, подобных сегодняшнему, возмущала ее.
После обеда она снова поехала к Сиротининой и просила позволения у Анны Александровны временно переехать к ней.
Старушка с радостью выразила на это свое согласие.
– Мы будем с вами говорить о несчастном Мите…
– Мы спасем его…
В тот же вечер молодая девушка сообщила Селезневым о своем решении переехать к матери своего жениха.
– Старушка страшно потрясена, и одиночество делается для нее ужасным.
– Нам очень жаль, но насильно мы удерживать вас не можем, – сказала Екатерина Николевна.
– Я вам и не нужна…
– Нет, все-таки вы могли бы быть нам полезны по хозяйству… В качестве моей компаньонки, наконец… Мы вас так полюбили…
– Благодарю вас…
На другой день Елизавета Петровна, которую чуть ли не насильно щедро наградил Аркадий Семенович, переехала на квартиру Анны Александровны Сиротининой, о чем уведомила запиской Долинского.
Вечером же она получила письмо от Сергея Павловича, в котором была вложена телеграмма из Москвы от Николая Герасимовича Савина.
Телеграмма гласила:
«Выезжаю завтра курьерским. Савин».
VIII
Адвокат-праведник
Сергей Павлович Долинский оказался тонким психологом.
Он угадал, чего не доставало в жизни Николаю Герасимовичу Савину.
Ему не доставало деятельности, и именно такой, на которую его вознамерился отправить «знаменитый» адвокат, – эпитет, уже даваемый некоторыми газетами Долинскому.
Савин скучал.
Жизнь веселящейся Москвы и Петербурга не могла удовлетворить его, слишком много видевшего на своем веку. Любовь к Мадлен де Межен, как мы знаем, была отравлена созданными им самим предположениями и подозрениями, да и не такой человек был Николай Герасимович Савин, чтобы долговременное обладание даже красивейшей и любимейшей женщиной не наложило на отношение его к ней печать привычки – этого жизненного мороза, от которого вянут цветы любви и страсти.
Он привык к Мадлен, она стала его вторым «я», тем более, что любовь этой женщины к Николаю Герасимовичу совершенно изменила ее.
Из кипучей, веселой, подчас своенравной, и всегда изменчивой парижанки, какой любил ее Савин, она сделалась покорной, серьезной, рассудительной женщиной, «совсем женой», по своеобразному выражению Николая Герасимовича.
Эта «совсем жена» уже не была для него не только женщиной, но даже другим лицом, это было, повторяем, его второе «я», и вместе с ней, таким образом, он чувствовал себя одиноким и, повторяем, скучал.
Полученное от Долинского письмо, таким образом, внесло в жизнь Савина перспективу разнообразия, и он схватился за предложение адвоката явиться на помощь Елизавете Петровне Дубянской обеими руками, тем более, что действительно не избег общей участи всех знавших молодую девушку и поддался ее неотразимому обаянию, как хорошего, душевного человека.
Николай Герасимович тотчас же написал и отправил известную нам телеграмму на имя Долинского.
Письмо он получил утром, когда Мадлен де Межен еще спала, так что, когда она вышла к завтраку, ей готовился сюрприз.
– Мы едем завтра в Петербург, – сказал Савин.
– В Петербург? Зачем? Мне нравится больше Москва…
– Мне нужно по делу.
– А… Это другое дело… Надолго?
– Как все устроится…
– Не секрет это дело?
– Далеко нет.
Николай Герасимович со свойственным ему жаром, особенно когда он говорил об интересующем его предмете, объяснил молодой женщине суть дела, которое его призывает в Петербург.
Мадлен де Межен давно не видела своего «Nicolas» таким оживленным и жизнерадостным, а как добрая женщина – глубоко заинтересовалась положением Дубянской, над женихом которой стряслась такая неожиданная беда.
– Но что можешь сделать для нее ты? – спросила она, и в ее голосе прозвучала нота сомнения.
– Я? – воскликнул Савин. – Все…
– Уж и все, – улыбнулась Мадлен де Межен.
– Да я ведь знаю многих из этих господ… Я сойдусь с ними снова и не будь я Савин, если не обнаружу этой гнусной интриги…
– Да поможет тебе Бог, – сказала молодая женщина, набожная, как все небезупречные дамы.
В Петербурге Савин и Мадлен де Межен заняли отделение в «Европейской» гостинице, по странной игре случая то самое, в котором несколько лет тому назад Николай Герасимович мечтал о Гранпа и за дверь которого вышвырнул явившегося к нему с векселем Мардарьева, что послужило причиной многих несчастий в жизни Николая Герасимовича, начиная с потери любимой девушки и кончая недавно состоявшимся над ним судом с присяжными заседателями в Петербурге.
Николай Герасимович, уже занявший отделение, вспомнил все это и даже вздрогнул при этом воспоминании.
Он хотел распорядиться о переходе в другое, но перспектива вопросов со стороны Мадлен де Межен, которой понравилось помещение, остановила его.
«Пустяки, ребячество!» – сказал он самому себе.
Не знал он, что страшное совпадение идет еще дальше, что он приехал в Петербург обличить сына или, по крайней мере признаваемого таковым, того самого Алфимова, который был главным, хотя и закулисным, виновником его высылки в Пинегу и возбуждения против него уголовного дела об уничтожении векселя, предъявленного ему Мардарьевым.
Так порою вертится колесо жизни.
Переодевшись и выпив стакан кофе, Савин поехал к Долинскому.
Сергей Павлович не мог встретить его на вокзале, так как это был его приемный час, о чем он уведомил Николая Герасимовича телеграммой в Москву, прибавив, что в день приезда ждет его к себе.
Действительно, он его ждал с большим нетерпением.
К желанию оказать услугу Елизавете Петровне Дубянской присоединилось стремление во что бы то ни стало развязать узел загадочного преступления, стремление, присущее каждому юристу, если только он человек призвания.
Сергей Павлович был именно таким юристом.
Он почти не занимался гражданскими делами и «председательство в конкурсах» не было его идеалом – он весь отдался изучению уголовного права, этой, по выражению одного немецкого юриста, поэзии права.
Сергей Павлович Долинский высоко и чисто смотрел на призвание адвоката как совместного работника с прокуратурой и судом в деле отправления земного правосудия.
С первых шагов его в суде его уста не осквернились «софизмами», он не был «любодеем мысли и слова», какими являлись его подчас почтенные и уже знаменитые товарищи.
Этим он вскоре заслужил уважение не только в обществе, но и среди магистратуры и прокуратуры.
Последние знали, что молодой адвокат говорит хорошо и задушевно только в силу своего непоколебимого внутреннего убеждения, и это убеждение невольно сообщалось его слушателям как бы по закону внушения мысли, так что речи Долинского действовали не только на представителей общественной совести – присяжных, – но и на коронных судей, которые, что ни говори, в силу своих занятий, и до сих пор напоминают того поседевшего в приказах пушкинского дьяка, который:
