Я натужно засмеялся и хмыкнул, так и не решив, что сказать.
– Может быть, узнаёте себя в Шахурине?
– Ну нет. Сумасшедший семиклассник… Полиглот! Забрел Боря, вздохнул и опустился на пол, привалившись к стене:
– О-хо-хо-хо-хо-о… Агент вылетает в Великобританию. Список вопросов при ней. Прикрытие разработано. Диктофон. Валюта. Маршруты отхода… – Он дернулся что-то у меня спросить, но передумал. – Девушка, до свиданья! Не уходит… – И он страдальчески понурился.
– Как жизнь, Боря?
– Да хорошо моя жизнь… Но тяжело. Что-то мешает жить. А вот что? Одна надежда на Божий промысел… – Он вытащил из урны под моим столом журнал и посмотрел на обложку – пожилая блондинка с металлической коронкой на переднем зубе пытается засунуть в рот два члена бутербродом – и горестно покачал головой: – А-а, так это мистическое издание. Выпускается с ритуальными целями. Если хочешь знать, для меня каждый киоск, торгующий такими журналами, – это фашистский дзот! Только еще страшней. Потому что его нельзя подавить. А? Что-то ты так многозначительно скрываешь свою реакцию? – Он уходил, грозя секретарше: – Не слушай его! Ни слова – заткни уши! Поняла?
Облака, пыльный ветер, необъяснимый ветер весны… Желтые цветы протыкают сгнившую траву на откосах дорог, течение автомобилей… Однообразное кипение птичьих голосов…
– От вас все зависит, девушка.
Я расчистил сцену, добавил света и замер в некотором отдалении от нее, мешали руки. Секретарша сидела, подавшись вперед, как ветеран настольных работ, не поднимая глаз – так ждут у кабинета врача, имея основания опасаться.
– Куйбышев. Начало войны. В Куйбышев эвакуированы наркоматы, центральные учреждения, заводы, госпитали… Театры. На улицах много калек. Из магазинов пропали продукты, в изобилии только кофе. Но работают рынки.
Все наши герои пересекаются вдруг в этой географической точке в течение трех недель – с 16 октября по 9 ноября. Шахурин прилетает в двадцатых числах вместе с Молотовым и Микояном. Их сопровождает эскорт истребителей. Молотов весь полет молча читает Чехова.
Старший Шахурин сутками на авиазаводах. Софья Мироновна занята светской жизнью на даче с эвакуированными аристократками. Володя и восемь интересующих нас мальчиков учатся – 175-ю школу разместили отдельно, не подмешивая к местным.
Литвинов поселяется в остатке купеческих времен – «Гранд-отеле», где квартирует Большой театр; председатель комитета по делам искусств Храпченко подкармливает балерин, и вокруг его апартаментов складываются сладостные истории… Поверили? Нет, на самом деле Литвинов жил на улице Фрунзе, углом выходящей к памятнику Чапаеву, в пяти минутах ходьбы от городского сада. В его комнатах нет ничего, кроме стола, шкафа и кровати с продавленными пружинами.
В Куйбышев приезжает Петрова – красивая вдова с пожилой матерью, двумя детьми, гувернанткой и няней. Я думаю, в действительности Петрова приехала одна. И больше верю тем, кто утверждает, что с Литвиновым они жили в одной квартире прямо над квартирой Р-ова – композитор заканчивает Седьмую симфонию, его вывезли из блокадного Ленинграда, разрешив взять с собой только восемь килограмм багажа, а вывезти мать и сестру обещали, но не смогли. Что Р-ов делает в истории Большого Каменного моста? Пока неизвестно.
Прибавляется Уманский. «Жил через дорогу от Литвинова» – это одни. «Пил водку с инокорами в Гранд-отеле» – другие. Неоспоримо: победительный заграничный мужчина, радиолы, хорошие пиджаки, автограф Сталина на фото в рамке «под березу». – Я помолчал и глухо добавил: – Но не может скрыть своего смятения. Уманский не понимает, почему его отозвали. Каждый день, каждый день ждет приказа лететь назад. Ему тяжело, давно не жил в Империи. Он с юности никогда подолгу не жил в Империи. А ещё война: карточки на хлеб. Клопы. Отхожие места. Плохо струганные доски. Не с кем поговорить о Пикассо. Он начинает подозревать – плохое… Он же германский шпион, как показал его лучший друг Кольцов… И тогда Уманский оборачивается. И смотрит – в свои тридцать девять лет. На свой путь, семью. Друзей. Коммунистический Интернационал. Мать, забытую в Австро-Венгрии… Что он там видит, Тася? Ничего, что показалось бы прочным и могло спасти. И тогда он вдруг понимает, зачем он вернулся, зачем все это происходит с ним… Костя понимает: все справедливо, он жил скверно, он лгал, предал учителя, бросал женщин, искал сытости… Плохо служил императору, раз началась война и гибнет Империя… Но у него есть возможность спастись. Есть в его жизни, Костя вдруг понимает, единственная женщина, которую он по-настоящему любил. И все рушится, может быть, только для того, чтобы показать ему – вот она, вот настоящее, только это. Иди к ней. Другой возможности спастись не будет. Скоро старость и смерть… Он это чувствует удивительно сильно, – я прочертил носком ботинка линию перед собой. – Это позиция Уманского.
Я прошелся за спиной секретарши, и та выпрямилась, словно ожидая прикосновения.
– Теперь ты – Петрова. Тридцать девять лет, широкие бедра. Невероятная сексуальность. Баснословная красота… Между тем двое детей на руках, мать, няня. Дмитрий Цурко пропал без вести. Петр Цурко пропал без вести. Немец Вендт сидит. В квартире властвует стерва Валентина – вот теперь она расплатится за все унижения, у нее маленький сын от красного командира, а кто теперь ты?! Хочется тебе жить с подстреленным? Уманский завтра сядет и умрет или до пенсии будет по архивной пыли тащиться замзавсектором шестого отдела девятого главка и до инсультных времен трахать секретарш, потому что на актрис уже не будет денег. У него нет даже квартиры! – Я заорал в ее вздрогнувший затылок и стих. – А Максим Максимыча твоего принимает император! Он, может быть, в наркомы опять. Это спасение – вырваться на несколько лет! Пока доберетесь, осмотритесь, пока война, пока отзовут – годы и годы… Из нищеты, из страха! Ходить в вечерних платьях, кататься на пикники в открытых автомобилях, спихнуть в рязанскую деревню детей и снова стать молодой, шутить с членами Политбюро! Это твоя позиция.
Я словно взвесил два камешка на руках и переместился к дверям:
– И есть еще одна позиция – земля. Решающий разговор, встречи, постели, прогулки, крик – все происходит в страшные дни, – немцы, кажется, неостановимо прут на Москву. И в любой день может случиться то, что изменит судьбу сотен миллионов, и все твои, мои желания, страсти – все, понимаешь, «под немцами» окажется пылью, ненужной даже нам самим, лишь бы выжить, пропитаться… Мы это очень хорошо понимаем и торопимся успеть, выхватить, унести и сожрать поскорей свой кусочек счастья – да?! Это позиция земли – все ждут. Получается – общее ожидание и пожар. Каждый час – все ждут. Приказа, вылета, победы, катастрофы… Того, что мне скажешь… Страшно захотелось пить, просто жгло горло.
– А с виду выглядело так. – Я поманил свидетельницу из дома престарелых:
«Я была свидетельницей каких-то ее разговоров с Костей. Он из Америки привез в Куйбышев грандиозный сундук, чемодан с колоссальным количеством нарядов и бросил к ногам Петровой. Но она осталась непреклонной. Какое-то время назад она отвечала ему взаимностью. Но не теперь».
– Вот видишь, – и я с досадой взмахнул рукой. – Такой ты человек.
– Ну, во-первых, я знала тебе цену. – Секретарша облегченно пошевельнулась, словно фотограф разрешил ей переменить позу и отдохнуть, и заговорила скрипуче, старушечье. – Ты поверхностный, легкомысленный человек… Как про тебя говорили – фат! В Куйбышеве у тебя одно настроение, а завтра будет другое…
Я вдруг задохнулся, выталкивал слова из горла, стараясь удержать слезы:
– Я был готов бросить своих… Взять тебя… Твоих детей. Зная все, что с тобой было, всех, с кем у тебя было… Мы же разговаривали раньше? Разговаривали? Обязательно разговаривали… И ты говорила: может быть. Может быть! Я тебя люблю. Ни с кем так. Ты – единственная. Я мог бы перемениться…
– И хочу сказать… – Она поднялась. – Нарисовал мою позицию, свою… А в Куйбышеве ждал будущего еще один. Ты забываешь Литвинова. В Куйбышеве я любила его. И любила так, что казалось – навсегда.
– Только ради теплых уборных! Старика! А моя убитая дочь?..
Я потер щеки руками, подумал о счастье, посмотрел по сторонам, и счастье воплотилось для меня в литровой бутылке свежевыжатого апельсинового сока, ждущей в холодильнике.
– Где ваша любовь, Анастасия Владимировна? Вообще, это умеете? Прошло полтора года, Москва, еще один несуществующий город. Вы вернулись из Соединенных Штатов со своим возлюбленным…
– За полтора года я могла разочароваться перемениться и многое понять, – скороговоркой.
– Как, как? Разочароваться? Вы летели через Африку, в проездных документах указывали «секретарь» – женщина на борту – к несчастью… Литвинова ожидал малозначащий пост… Но вам, любимая моя, хотелось чего-то другого, если не видя меня полтора года…
