На «Киевской» Чухарев поднялся на поверхность земли и опять ехал на троллейбусе, уже по весне, высунувшись из окошка, – хорошо ехать вдоль набережной, подставляя лицо ветру, поглядывая на задумчивую светловолосую девушку у окна, чуять забытый запах речной воды и видеть, как листья у фонарей отсвечивают золотом.
Самого младшего, Серго Микояна, боялись спугнуть, Вано мог предупредить брата; выслеживали долго – его нет в Москве, его нет в России, а что вы хотели… Чухарев, детально соврав, что готовит экспозицию музея 175-й школы, оставил номер своего телефона дочери клиента, и через месяц Серго позвонил.
В доме на Рублевском шоссе худой и некогда высокий хозяин, волосы образуют то, что прежде назвали бы копной, расплачивался с мастером, менявшим дверь:
– Ах да, я ведь должен вам еще за доставку. Ну, допустим, сто пятьдесят рублей – этого хватит?
– Ну, хватит. Я хотел у вас попросить автограф, хотя бы на листе чистой бумаги, моей дочери. Ей девятнадцать лет. Я сказал: ты знаешь такую фамилию – Микоян? И она что-то вспомнила!
– Сейчас, найду какую-нибудь открытку… сколько, вы говорите, лет? Ей писать?
– Напишите «Юле».
Чухарев присел к низкому столику и разглядывал кресло-качалку, ветки вербы в высоком кувшине, африканский барабан с двумя колотушками. Повертел в руках огромную раковину, приложил к уху, заглянул внутрь, обнаружив надпись «А.И.Микояну от рыбаков СРТ-Р-9000 „Омар“, Гавана, 25.11.62 года»; под люстрой висели на проволочках расплющенные серебряные ложки и вилки, зубцами вверх и от движения воздуха покачивались и грустно звенели.
– Мы жили в Кремле, напротив Троицких ворот, – наученный телевидением клиент сам знал, что следует говорить, – Коммунистическая, дом 3, напротив гаража особого назначения. На месте нашего дома стоит Кремлевский Дворец съездов. – Он слегка заикался, заики трудные места преодолевают на выдохе, и Чухарев ждал, распахивая блокнот синими бороздами, ободряюще поддакивал и кивал. – Отца видели в шесть часов вечера: он приезжал обедать. Никого ни разу не ударил. Казался мягким, но страшно строгим. Однажды четыре месяца отец не разговаривал со мной, когда я… так сказать, э-э… неточно выразился о результатах своей переэкзаменовки при окончании восьмого класса. Что вы спросили?
– Про Шахурина.
– Э-э, сумасшедший, патологический тип! Собирал нас, ходил по углам, кивал и твердил куда-то в пустоту: слабый не имеет права на жизнь! Слабый должен умереть! – Клиент приподнялся и показал, как ходил сумасшедший, и так резко взмахнул руками, что задел торшер. – Начитался Гитлера! Он же прекрасно знал немецкий… А потом этот ужас с Ниной. Сталину доложили, он велел: надо наказать. А кого наказывать? Мы и попали…
– Знаете, я слышал, что, когда Шахурин убивал Уманскую и себя, совсем рядом на мосту был еще один человек.
Клиент впервые обнаружил, что на него смотрят не телевизионные камеры и не безмозглые дочери установщика дверей. Он вгляделся в существо, сидящее за его столом, и дважды попытался принять более удобную позу.
– Ваш брат, – с наслаждением подсказал Чухарев.
– Вано? Вано. Вано прибежал домой – руки трясутся, зубы стучат. – Клиент заговорил, морщась, словно припоминая сон. – «Я был на мосту! Видел последствия». Шахурин сказал ему: иди, ты будешь лишним… Вано обернулся: они оба лежат.
Чухарева волной приподняла чудовищная сила, разгоняющая кровь, и понесла на стену, и он, сам заикаясь, позорно ломающимся голосом словно пролаял невероятно что, словно подсказал кто-то, словно когти полезли из-под его ногтей:
– Зачем он забрал пистолет?! «Вальтер».
– Как? – плутал дрогнувший от прямого попадания клиент. – Ну, Володя сам сперва попросил пистолет, чтоб припугнуть… Чтоб не уезжала. Конечно, глупо Вано поступил, что дал с обоймой. А Шахурин его прогнал: иди, иди… Вано обернулся – они оба лежат… Схватил пистолет и удрал.
– А некоторые говорят, что Вано и убил обоих. Из своего пистолета.
Клиент мученически вздохнул, кивнул и выдавил слабым голосом:
– Да. Софья Мироновна, мать Шахурина, так считала. Что Вано убил обоих. Из ревности. – И слишком поздно спросил: – Простите, я запамятовал – кто вы?
Следовало ответить – бич Божий, Чухарев уже собрался исчезнуть.
– Как вы думаете, Шахурин или ваш отец могли впрямую попросить Сталина за детей?
– Исключено. О личном эти люди не говорили никогда.
Как ты там меня назвал? Мразь? Генерал-лейтенант, не выросший в результате темных событий из восьмиклассника; и все твои друзья по летним работам в совхозе «Поля орошения» засиделись в ребятах, пока не пришли мы; сейчас постареете – мы вас отпустим… Отдал на мосту пистолет сумасшедшему другу пугнуть красивую девочку, забыл вынуть обойму, и вроде ушел, но как-то недалеко, а потом вернулся к двум дергающимся, истекающим… схватил пистолет и убежал, и зубы стучали от страха… и ничего не похоже на правду… А мы тебе добавим фронтального света, ты еще будешь закрываться рукой и вглядываться, кто это там спрашивает из-за солнца, ты все это еще объяснишь, а потом мы тебе расскажем, как все на самом деле… и дадим подписать… У Чухарева подрагивали руки, впервые он испытал это сладострастие вытягивания рыбы – сумел и теперь вровень с другими; он двигался среди простолюдинов, бумажных оцифрованных людей, биографий, фото на документы, интимных снимков, имущественных споров и нестыковок в показаниях, не волнуясь больше об одежде и пище, – наполненный тою неподсудною силой, что возносит невзрачного человека, когда тот приподнимает полосатую ленту, оцепляющую место, где жизнь показала суть, бегло показывает удостоверение постовому, и в одно дыхание все понимают: вот – и все покорятся ему, сделают, как он скажет, никто не осилит его ношу – представить и доказать, как там на самом деле, оставив самое донное знание при себе из великой только жалости к людям… Чухареву хотелось рвануть в контору с ошеломляющими вестями, но Москва показалась незнакомой – она предстала завоеванной землей, принадлежащей ему и немногим таким же; ему не хотелось славы – условием обретенной силы была невидимость, – ему хотелось забрасывать сети еще, ворочать камни, ночевать на работе.
Заглянул в переполненный молодостью гуманитарный корпус МГУ и прогулялся вдоль книжных лотков, задумываясь, крадясь следом за бледными богинями, – и вдруг ему стало грустно, что молодость прошла, не утешало, что у богинь молодость тоже пройдет, – богини вечны, у них нет лиц, а есть весеннее победное цветение – они будут всегда.
Чухарев остановился у доски объявлений равнодушно почитать чужую жизнь, девушка подошла и встала за его спиной и запела что-то, – он боялся оглянуться, – слышно и уверенно напевала, красивым голосом; по ступенькам сбежал парень и ее увел.
Что-то еще, острое, появилось в городе, в его жизни; в автобусе он загляделся на плотные, ровные ноги девчонки – сидела, выставив из-под сумки голые ноги, полноватые выше колена, а если встанет и повернется спиной, станут видны едва заметные поперечные складочки на сгибе под коленями, – ноги, не успевшие загореть, словно сделанные не из кожи, костей и мяса, а из чего-то съедобного, прохладного, мороженого и тяжелого, невесомого; уже ставшие родными – и вдруг выскакивают из автобуса вон, хоть закричать: не уходи! Ну а дальше? Ведь не скажешь: я нужен тебе?
Ведь он знает давно запах, вкус и ощупь, так что нечего рваться, остается смотреть на летние ноги и подолы, ловя счастливый миг, когда помощник ветер задирает края платьям и мигает узкий снежный лучик незагорелой плоти.
– Почему ты всех отдал Чухареву, а с Реденсом хочешь встретиться сам?
Реденса настигли в высотном доме на Котельнической набережной. Мы с Гольцманом накануне подъехали посмотреть подъезд и двор, потом от «Иллюзиона» поднимались на Швивую горку, пока Александр Наумович не устал, и спустились вниз. Бывал я в этих местах, в угловом двухэтажном доме, где принимаются звонки о смерти со всей Москвы и делается заказ на выезд агента и простые гробы. Реденса, принципиально не носившего фамилию матери (а был бы еще один Аллилуев), брали последним, он сопротивлялся дольше – год, целый год, четыре захода разными голосами, боялся я, что умрет. Леонид Станиславович, вкрадчиво сказал ему Гольцман, играя заведующего архивом организации ветеранов Министерства иностранных дел, мы опросили уже всех ваших одноклассников, и все, не сговариваясь, не то чтобы обвиняют вас, но… и кому, как не вам, ответить на слабость чужой памяти… а то ведь готовятся публикации… а у вас внуки… И Реденс купился – все они словно ждали нашего прихода, счастливые и несчастные оттого, что еще нужны.
– Мальчики пусты, Александр Наумович, – никто, кроме Вано, ничего не знает про убийство Уманской: услышали от родителей, прибежали, тел не застали, кровь кто-то засыпал песком. – Но почему же они не виделись столько лет? Неужели оттого, что кто-то из них предал их игры и они до сих не знают кто? Сломал жизнь, а были бы адмиралами и квартиры имели бы получше, так им кажется… Не признают своей жизни. Чужую носили из-за идиота Шахурина!
