– А что думает об этом буфетчик? – спросил я. – Что думает Луи? А Ятсуда?
– Несомненно, матросы убили плотника, – был ответ. – Это очень скверное судно. Очень скверные люди. Настоящие свиньи! Настоящие собаки! Все время убийства! Все время убийства! Всех перебьют – вот увидите!
Старый буфетчик, возившийся в своей кладовой, злобно оскалил зубы, когда я заговорил об этом происшествии.
– Они валяют дурака со мной, но я им задам, – мстительно сказал он. – Очень может быть, что они меня убьют, – отлично! Но я тоже кое-кого уложу.
Он откинул полу своей куртки, и я увидел нож в парусиновом футляре, прикрепленный ремнем у левого бока; этот нож, рукоятка которого всегда была под рукой буфетчика, служил для рубки мяса, тяжелый, вроде тех ножей, которые обычно используются мясниками. Он вытянул нож наружу – нож был длинный, в полных два фута – и для того, чтобы продемонстрировать передо мной его лезвие, острое, как бритва, китаец разрезал газетный лист на множество лент.
– Ха-ха! – сардонически засмеялся он. – Я – обезьяна, проклятый дурак, да? Ничего хорошего во мне, а? А, черт! Я им покажу! Будут они со мной дурака валять!
Однако ни малейшего доказательства преступления нет. Никто не знает, что приключилась с плотником. Никаких указаний, никаких следов! Ночь была тихая и снежная. Волны не попадали на борт судна. Не могло быть сомнений в том, что неуклюжий, большеногий, перезрелый гигант-мальчик упал за борт и погиб. Но весь вопрос в том: оказался он за бортом по своей воле или же кто-то бросил его туда?
В восемь часов мистер Пайк приступил к допросу вахтенных. Он стоял на краю юта на возвышении, опершись на перила, и пристально смотрел на команду, собравшуюся на главной палубе, под ним.
Он допрашивал одного за другим и ото всех слышал одну и ту же историю. Об этом они знали ровно столько, сколько и мы, – так они утверждали.
– Мне кажется, что вы скоро станете уверять меня, будто я собственными руками спустил за борт этого дурачину! – проворчал Муллиган Джекобс, когда очередь дошла до него. – И очень может быть, что, будь я здоров и силен, как бык, я, действительно, сделал бы это.
Лицо помощника стало еще более темным и угрюмым, но, не вдаваясь в объяснения, он перешел к Джону Хаки, оборванцу из Сан-Франциско.
Это была незабываемая сцена: помощник капитана на возвышении – и унылая безмолвная команда людей с угрюмыми лицами, толпившаяся внизу… Из безветренного воздуха на палубу падал легкий снег, а в это время «Эльсинора», шумя своими парусами, неслась по спокойным волнам океана, который лизал отверстия шпигатов, сопровождая это длительными, вздрагивающими всасываниями и рыданиями. И все матросы, с больными, изможденными лицами, в теплых перчатках, в обтянутых мешками морских сапогах, качались в такт катившимся волнам. И три мечтателя с топазовыми глазами, совершенно незаинтересованные происходящим, стояли здесь же и тоже покачивались и мечтали.
И тогда это началось: первый намек на восточный ветер. Сначала заметил это мистер Пайк. Я обратил внимание на то, как он вздрогнул и подставил щеку ветру, который почти еще не ощущался. Тогда и я почувствовал его. Старший помощник помедлил с минуту, словно для того, чтобы окончательно убедиться, и затем, забыв про мертвого плотника, разразился приказаниями рулевому и команде. Матросы бросились по местам, хотя при их слабости карабкаться вверх было занятием слишком медленным и утомительным. И когда реванты были сняты с брамселей, и матросы на палубе стали поднимать реи и натягивать шкоты до назначенного места, матросы наверху начали освобождать бом-брамсели.
И в то время, как шла эта работа, и повсюду натягивались и крепились реи, «Эльсинора», повернув нос на запад, неслась по воде, впервые за полтора месяца подгоняемая попутным ветром. Постепенно, между тем как снег продолжал падать, легкое дуновение ветра превратилось в мягкий бриз. Барометр упал до 28.80 и продолжал опускаться, и бриз все увеличивался. Том Спинк, проходя мимо меня на корму для того, чтобы нанести окончательный лоск на щеголевато натянутые бизань-мачты, бросил на меня торжествующий взгляд. Суеверие подтвердилось: события доказали его полную правоту. Попутный ветер появился почти одновременно с исчезновением плотника, упомянутые колдовские чары которого унесли вслед за ним за борт и его мешок с заговоренными ветрами.
Мистер Пайк шагал взад и вперед по палубе, от счастья даже не надевая перчаток. Он смеялся прерывистым смехом, сам себе улыбался, поглядывая на каждый парус в отдельности, бросая восхищенные взоры на корму, на седую снежную мглу, из которой дул столь долгожданный ветер. Он даже на минуту остановился около меня, желая поболтать о французских ресторанах в Сан-Франциско, и о том, как там достигли прекрасного калифорнийского способа приготовления дикой утки.
– Пропустите ее сквозь огонь, – напевал он, – вот, как следует ее готовить. Пропустите ее сквозь огонь. Горячая печь, шестнадцать минут… Мою я держу четырнадцать минут…
Около полудня снег перестал падать, и мы неслись вперед при свежем бризе. В три часа дня мы мчались под все усиливающимся, крепчавшим ветром – мчались уже по бешеному океану, в котором буйно вздымались, выгибались и разбивались огромные юго-восточные валы.
А большой улыбающийся олух, плотник-финн, был где-то там за кормой, в ледяной воде, и, может быть, еще заживо стал пищей для рыб и птиц.
На запад! Мы рвались через эти суживающиеся меридианы долготы у южного полюса нашей планеты, где одна миля считается за две. И мистер Пайк, глядя на свои гнущиеся брам-реи, клялся, что может снести все, что дорого ему, прежде чем он освободит хоть единый вершок парусины. Он сделал еще больше: поставил самый большой из имеющихся парусов и предлагал Богу или сатане попробовать сорвать его.
Он никак не мог спуститься вниз. При подобных благоприятных обстоятельствах он считал себя обязанным наблюдать за всем и теперь беспрерывно шагал по корме, освободив свои ноги от всех тех препятствий, которые мог чинить ему возраст. Мы с Маргарет были с ним в командной рубке, когда он прокричал «ура», увидев барометр, упавший до 28.55 и продолжавший падать.
Мы неслись всю ночь, черную как смоль. Команда была крайне напугана этим, и я тщетно старался найти среди двух утренних вахт Тома Спинка и расспросить его: не находит ли он, что плотник за кормой слишком широко раскрыл свой мешок с ветрами для того, чтобы выпустить все свои фокусы. Но я напрасно искал Тома Спинка. Впервые за все время плавания я заметил, насколько встревожен буфетчик.
– Слишком сильно, – сказал он мне, зловеще покачивая головой. – Слишком много парусов. Паруса скверные, порченые, все катится к черту… Постепенно и очень скоро все пойдет к черту. Вот увидите!
