Я слышал Вилаят Хана, и я хотел бы рассказать вам историю об одном из моих очень богатых учеников. Это было приблизительно в 1970 году, потому что с тех нор я ничего о нем не слышал. Он до сих пор суше-
ствует я спрашивал о нем, но саньяса так напугала многих людей, особенно богатых.
Эта семья была одна из богатейших в Индии. Я был поражен, когда жена сказала мне: «Вы единственный человек, кому я могу сказать это: десять лет я любила Вилаята Хана».
Я сказал: «Что же в этом плохого? Вилаята Хана? - ничего плохого».
Она сказала: «Вы не понимаете Я не имею в виду его ситару, я имею в виду его самого».
Я сказал: «Конечно! Что ты будешь сделать с его ситарой без него?»
Она стукнула рукой по голове и сказала: «Вы что, вообще ничего не понимаете?»
Я сказал: «Смотря на тебя, нет. Но я понимаю, что ты любишь Вилаята Хана. Это прекрасно. Я просто говорю, что в этом нет ничего плохого».
Сначала она смотрела на меня и не верила мне, потому что в Индии, если вы говорите такое религиозному человеку - жена-индуистка влюбляется в музыканта-мусульманина, певца или танцора — вы не получите его благословения, это точно. Он может не проклясть вас, но в большинстве случаев он так и сделает; даже если он может простить вас, даже если он очень современный, ультрасовременный.
«И», сказал я ей, — «в этом нет ничего плохого. Люби, кого ты хочешь. А любовь не знает преград каст или вероучений».
Она посмотрела на меня, как будто я был одним из тех, кто влюбился, а она была святой, с которой я разговаривал. Я сказал: «Ты смотришь на меня так, как будто я влюбился в него. Это тоже правда. Я тоже люблю, как он играет, но не самого человека». Человек высокомерен, что обычно в артистах.
Рави Шанкар еще более высокомерный, возможно, потому что он тоже брамин. Это как будто вы имеете две болезни сразу: классическая музыка и то, что вы брамин. Л в его болезни есть и третье измерение, потому что он женился на дочери великого Аллауддина, он его зять.
Аллауддин был так уважаем, что только быть его зятем означало, что вы великий, гениальный. Но, к сожалению для них, я также слышал Масто. И в то мгновение, как я услышал его, я сказал: «Если бы мир знал о тебе, люди бы забыли всех этих Рави Шанкаров и Вилаят Ханов».
Масто сказал: «Мир никогда не узнает обо мне. Ты будешь моим единственным слушателем».
Вы будете удивлены, узнав, что Масто играл на многих инструментах. Он был действительно разносторонним гением, плодородным умом, и он мог из ничего создать нечто прекрасное. Он рисовал так бессмысленно, как не мог рисовать даже Пикассо, и так прекрасно, как точно не мог нарисовать Пикассо. Но он просто уничтожил свои рисунки, говоря: «Я не хочу оставлять никаких следов на песке времени».
Но иногда он играл с Пагал Бабой, поэтому я спросил его: «Как же Баба?»
Он сказал: «Моя ситара оставлена тебе, даже Баба не слышал ее, Бабе оставлено что-то еще, поэтому, пожалуйста, не спрашивай меня. Ты можешь не услышать ответа».
Естественно, я хотел знать, что это было. Я был любопытным, но я сказал ему: «Я оставлю любопытство при себе. Я никого не спрошу, хотя я могу спросить Бабу, а он не может солгать мне, но я не спрошу, это я тебе обещаю».
Он засмеялся и сказал: «В таком случае, когда Бабы больше не будет в этом мире, тогда я тоже сыграю тебе на этом инструменте, потому что только тогда я смогу сыграть на нем тебе или кому-нибудь другому, не раньше».
И в тот день, когда Пагал Бабы не стало, первое, что пришло мне на ум: «Что это за инструмент? Теперь пришло время…» Я осуждал себя, обвинял себя, но какое это имело значение? Единственное, что снова и снова приходило мне в голову, было «Что это за инструмент Масто?»
Любопытство это нечто глубокое в человеке. Не искуситель убедил Еву, любопытство убедило ее, и также Адама, и так далее, и тому подобное… до сих пор. Я думаю, что оно будет вечно уговаривать людей. Это странное явление. Конечно, это небольшая беда. Я слышал, как Масто играет на других инструментах, возможно, на этом он играл более профессионально, ну и что? Человек умер, а вы думаете об инструменте, на котором Масто теперь сыграет для вас… это человечно.
Хорошо, что у людей на макушке нет окон, иначе все бы видели, что происходит. Тогда была бы настоящая проблема, потому что то выражение, которое у них на лице — совершенно иное, это только персона, маска. Что у них внутри? - поток из тысячи вещей.
Если бы у нас в головах были окна, было бы сложно жить. Но меня эта мысль развлекла… Это чрезвычайно помогло бы людям становиться молчаливыми, так что каждый мог бы заглянуть в их головы и увидеть, что там не на что смотреть. Молчащие могли улыбаться, смотря на своих соседей, и говорить: «Смотрите, ребята, смотрите. Смотрите столько, сколько хотите». Но в голове нет окон. Она совершенно запечатана.
После смерти Бабы я думал только об инструменте Масто. Простите меня, но я решил рассказать всю правду, какой бы она ни была. И я собираюсь рассказывать ее столько, сколько нужно. Девагит, Деварадж и Яшу - рассказ об этом может занять годы, и потом нужно будет быстро закончить книгу.
Никогда не зависьте от завтрашних дней. Просто делайте это сегодня, только тогда вы сможете сделать это. Не зная, вы попали в ловушку. А вы думаете, что я попал в мышеловку? Забудьте об этом. Я поймал вас троих, и теперь, каждый день ловушка будет сжиматься, нет возможности убежать.
Да, одна женщина — которая попадет в этот рассказ, потому что она много значит для меня — она сказала мне что-то подобное. Она странна по-своему, все, что она дала мне, было первым: первые часы, первую печатную машинку, первую машину, первый магнитофон, первый фотоаппарат. Я не могу поверить, как она смогла сделать это, но все было первым. Я расскажу вам о ней позднее. Напомните, когда подойдет время.
Она сказала мне, что единственная тяжесть у нее на сердце это то, что когда умерла мать ее мужа, она почувствовала голод.
Я сказал: «Что плохого в том, что ты была голодной?»
Она сказала: «Ты думаешь, это хорошо? Мать моего мужа умерла, лежит мертвая передо мной, а я так голодна, и думала только о хорошей еде: парате, бхадже, разогулле. Я никогда никому не говорила, сказала она мне, — потому что я думала, что никто не простит меня».
Я сказал: «В этом нет ничего плохого. Что ты можешь поделать? Ты не убила ее. В любом случае, человек рано или поздно начинает есть — чем раньше, тем лучше. А когда он собирается есть, то думает о том, что хотел бы».
Она сказала: «Вы уверены?»
Я сказал: «Сколько раз я должен повторять это?»
Когда она рассказывала мне, я снова вспомнил о том, как она должно быть себя чувствует, потому что я вспомнил умирающего Бабу, и первую мысль, которая пришла ко мне. Мысли действительно странные люди… Я подумал: «На каком инструменте играет Масто?» Конечно, когда я увидел Масто, то сказал: «Теперь…»
Он сказал: «Хорошо».
Не было сказано больше ни одного слова. Он понял и впервые играл мне на вине. Раньше он никогда не играл на ней для меня. Это разновидность гитары, но более сложная, и, конечно, способная достичь высот, которых не может достичь даже ситара, и глубин, до которых ситара доходит только наполовину.
Я сказал: «Вина! Масто ты хотел скрыть это от меня?»
Он сказал: «Нет, нет, никогда. Но когда я был с Бабой, и еще не знал тебя, я сам пообещал ему, что не буду ни для кого играть на этом инструменте, пока он жив. Теперь для меня ты Пагал Баба, так я всегда буду думать о тебе. Теперь я могу сыграть для тебя. Я ничего не скрывал от тебя, но когда было дано это обещание, ты совершенно не знал меня. Теперь все закончено».
На мгновение я не мог поверить своим собственным ушам, сколько он скрывал. Я сказал: «Масто, ты знаешь, что между друзьями это не очень хороню».
Он посмотрел на землю и ничего не сказал. Первый раз в жизни я видел его в таком настроении.
Я сказал ему: «Нет. Не надо сожалеть, и не надо грустить. Что случилось, то случилось, это больше не имеет с нами ничего общего».
Он сказал: «Я не сожалел, мне было стыдно. Я знаю, что сожаление легко смыть, но стыд… вы можете избавляться от него, но он снова будет здесь. Вы можете снова избавиться от него, а он здесь».
Стыд приходит только к действительно великим людям. Он не случается с обыкновенными людьми, они не знают, что такое стыдиться. Я неожиданно вспомнил одну вещь… Сколько времени?
«Десять двадцать две, Ошо».
Хорошо.
Мне не напомнили время. Мне никогда не напоминают время, и вы знаете это. Иногда это становится слишком. Вы голодны, готовы бежать в кафе… а я все еще говорю. Очевидно, что вы не можете остановить меня. Только я могу остановить себя. Не только это, я даже говорю вам, чтобы вы остановили меня, только когда я скажу «Стоп». Это просто старая привычка. Мне напоминали о чем-то еще, не о времени.
Масто жил в доме моей Нани. Это был мой дом для гостей. В доме моего отца не было места даже для хозяина, что же говорить о госте. Он был так переполнен, я не могу поверить, что Ноев ковчег был более переполнен. Там были всевозможные создания. Что за мир! Да, это почти мир. Но дом моей Нани был почти пуст: то, как я люблю, пуст.
