Без всякого сомнения, такое нежное ободрение сына бесконечно утешило Екатерину. В Эперне, где она ждала приезда герцога де Гиза, она не выходила из своей комнаты. Она не могла спать. Ее терзали постоянный кашель и лихорадка. При ней постоянно находились два врача – пьемонтец Леонар Боталь (или Буталь) и француз Ле Февр. Они сообщали о состоянии ее здоровья первому врачу короля Марку Мирону. Наконец, 9 апреля, помучив ее ожиданием, герцог де Гиз соблаговолил ответить на приглашение королевы, которое ему привез барон д'Ассунвиль.
Рассказ об этой встрече чрезвычайно занимателен: «Государь сын мой, я пишу к вам специально, чтобы сообщить вам, что сюда, на ужин, приехал мой племянник – герцог де Гиз, оказавший мне этим честь, и что я нашла его меланхоличным; заговорив об этом деле, он даже всплакнул, желая показать, насколько он опечален. Потом я осыпала его приличествующими случаю упреками и уверила, что вы [354] вернете ему ваше расположение, когда он снова станет достоин его, а потом, когда я призвала его говорить со мной совершенно откровенно, он сказал, что исповедуется передо мной во всем. Но так как уже было поздно, я ответила, что сначала ему подадут ужин, он снимет сапоги, а потом придет ко мне поговорить».
Гиз, озадаченный любезным приемом Екатерины, начал с того, что выразил неудовольствие миссией д'Эпернона у короля Наваррского и обещаниями Генриха III, данными Франсуа де Колиньи по поводу наследства его дяди – кардинала-еретика Оде де Шатильона. Под нажимом королевы «перейти к первому и главному пункту их претензий – религиозному» он осудил договор Генриха III с Женевой и Лигу, а также союз, заключенный с королевой Английской. Королева ему возразила, что это не может быть причиной, позволяющей лигистам «обрушивать на страну великие беды»: опыт показывает, что мир приносит протестантам больше вреда, нежели война. Но герцог отказался сообщить, «какую цель» ставила перед собой Лига.
Не имея возможности узнать целей лигистов, королева заговорила о двух спорных пунктах. Первый касался того, что лигисты задержали в Шалоне деньги казны – жалованье гарнизонам, стоящим вокруг Меца, и выплаты, обещанные частным лицам – парижским рантье. Екатерина выступила в качестве адвоката, «тревожащегося за многочисленных бедных вдов и сирот, ожидающих своих пенсий». Второй пункт касался факта захвата Гизом конвоя с порохом, направлявшегося в Париж к королю. Но Гиз снова ушел от ответа. Он не хотел брать на себя какие бы то ни было обязательства, не выяснив, насколько далеко Генрих III может зайти в своих уступках: Екатерина этого не знала и решила направить архиепископа Лионского за указаниями к своему сыну. Она посоветовала королю «не медлить и собирать силы и деньги и другие вещи, необходимые для войны», так как, как она ему ранее говорила, «я согласна с вами, что «палка несет с собой мир», поэтому нужно как можно быстрее собрать все ваши силы, потому что ничто более так не способствует установлению мира». [355]
13 апреля приезд герцога Лотарингского в Эперне вернул Екатерине некоторую надежду. Ее зять прибыл как примиритель. По дороге он встретил Гиза, ехавшего от королевы. По его словам, герцог и его братья «сожалели о великой ошибке, которую они совершили». «Они, – добавил он, – твердо намерены отказаться от всего этого, лишь бы из-за всего, что произошло, их не обвинили в оскорблении величества, доказывая, что речь шла только о нашей религии и их горячем стремлении ее защитить и что, поступая так, они хотели послужить вам и готовы загладить свою вину». Но зная натуру и всепоглощающее тщеславие сильных мира сего, Екатерина не могла обмануться в этом лицемерном раскаянии.
16 апреля архиепископ Лионский вернулся в Эперне. Он привез заявление, в котором король отвечал на каждый пункт Пероннского манифеста. Генрих III восхвалял самого себя. Он уверял всех в своей преданности католической религии. Он высказывал сожаление, что Блуаские штаты не предоставили ему финансовых средств на продолжение войны против еретиков, но так как он осознает, каким благом мир является для «бедного пахаря», он не спешит его нарушать.
Он напоминал, что он сам «своим примером призвал своих подданных изменить нравы и взывать к милости и состраданию Господа молитвами и воздержанием». Он издевался над теми, кто беспокоился по поводу его наследников, ведь он был «в расцвете лет и сил, в добром здравии, как и королева, его жена». Он надеялся, что Господь даст ему детей. В заключение он призывал лигистов сложить оружие.
Екатерина была поражена этими словами: она на месте убедилась в твердости и могуществе Гизов, скрывающимися за их притворным унижением. Однако она не осмелилась высказать свое разочарование и похвалила своего сына: «Ваше послание, отправленное во все ваши провинции, во многом послужит тому, чтобы утвердить ваших добрых подданных в сознании их долга, а тем, кого они (лигисты) смогли увлечь, о нем напомнить». Но она попросила короля задержать его отправление до окончания новой конференции, [356] которую она готовила с Гизами. Пока следовало попытаться завязать диалог: герцог постоянно уходил в сторону. На все попытки королевы он отвечал, что прежде всего следует решить «пункт о религии». Несмотря на это требование, больше похожее на стремление уйти от ответа, Екатерина придерживалась своей линии, мужественно сопротивляясь гиперемии. Она кашляла, сносила боль в боку и на бедре, не могла спать, но несмотря на усталость, она оставалась внимательной и следила за малейшими жестами противника. Особенно ее тревожил внезапный отъезд герцога де Гиза из Шалона в Верден. Не вставая с постели, она продиктовала письмо, которое с трудом смогла подписать. Врач Мирон постоянно ездил из Парижа в Эперне. 22 апреля он был вынужден пустить больной кровь перед тем, как отвезти ее послание королю. Он «выпустил из нее восемь унций крови, и он и другие врачи сказали, что эта кровь была плохой». Мирон отправил королю свой диагноз: «Сир, у королевы, вашей матери, не прекращается кашель, и постоянно болит бок, поэтому сегодня утром мы пустили ей кровь не из подозрений на плеврит, потому что эта боль другого происхождения, а чтобы легкие не перегрелись: но это не значит, что она прекратила заниматься делами Вашего Величества».
Чтобы успокоить своего сына, Екатерина шутливо описывала свои лекарства: микстура из «александрийского листа и манника», которая, как она надеялась, избавит ее от кашля, и другие лекарства, чтобы ослабить «боль в боку», как она говорила, – «все еще опухшем». Она приписала собственноручно: «Государь, сын мой, я только что приняла лекарство: меня так тошнит, что я не могу вам писать и могу сказать только, что незамедлительно прикажу поговорить с королем Наваррским. Я вижу, что нет другого способа избежать войны: не теряйте на это время. Будьте по-прежнему ко мне милостивы».
Она потеряла надежду договориться с Лигой. Возможно, боясь ее сближения с Наварром в тот момент, когда лигисты терпели неудачи в Марселе и Бордо, Гизы и кардинал Бурбонский решили возобновить переговоры. [357]
Становясь все более печальной, страдая с 21 апреля, помимо сильных ревматических болей, от «боли за левым ухом», не дававшей ей ни писать, ни вставать, среди неприятностей нескончаемых переговоров, королева бдительно охраняла собственность Короны. Так, по ее приказу, из Реймса, до вступления туда кардинала Бурбонского, вывезли 6000 экю, принадлежавших королю. Она послала своих собственных мулов и одеяла, чтобы перевезти эти деньги в Париж королю, «под охраной прево и нескольких стрелков маршала де Реца, чтобы в пути не случилось неприятностей: слишком много разбойников на дорогах».
Превозмогая нервное напряжение и огромную слабость, королева занялась решением проблем неспокойного семейства Наваррского. 27 апреля она писала государственному секретарю Вильруа и верному Бельевру найти сколько-нибудь денег и послать ее дочери, королеве Маргарите, потому что, как она говорила, «насколько я знаю, она в большой нужде и у нее нет денег, чтобы купить себе мяса». Политическое урегулирование, на которое Екатерина потратила столько сил, оказалось недолгим.
Наконец, 29 апреля ее долгое ожидание было вознаграждено: в Эперне приехал кардинал Бурбонский в сопровождении герцога и кардинала де Гизов. Королева даже позволила Бурбону себя поцеловать. Он принялся плакать и вздыхать, «показывая, насколько он сожалеет, что дал себя втянуть в это», и признал, что совершил великое безумство, говоря, что если он и должен был его совершить в своей жизни, то это только его вина, но побудило его к этому исключительно его религиозное рвение.
Если с прелатом Екатерина была приветлива, помня об их старой дружбе, то герцога де Гиза встретила весьма холодно. Она упрекнула его в том, что он вынудил ее ждать его приезда целых две недели, а сам за это время захватил несколько городов, и один из них – Верден. Тем не менее 30 апреля она согласилась начать переговоры. Гиз заявил королеве и советникам короля, находившимся рядом с ней, что то, что лигисты сделали, было сделано для защиты [358] религии и что на это они использовали их личные деньги – более 200000 экю. Он соглашался на двухнедельное перемирие, в течение которого отправит своих уполномоченных представителей к своим сторонникам в Нормандии, Бретани, Гиени, Бургундии и Дофине, «чтобы они доверили ему и поручили вести переговоры по этому делу и подумали бы, в какой форме король должен сделать заявление о запрещении так называемой протестантской религии во всем королевстве». А суверен в течение этого двухнедельного перемирия мог бы «послать к королю Наваррскому и предводителям так называемой протестантской религии, чтобы заставить их отказаться от отправления их религии, – сказал де Гиз, впрочем, достаточно холодно, – и что если они согласятся, то он сложит оружие».
