И я знаю почему. Потому что у каждого есть семья и свой дом, родители и привычное окружение, потому что возвращались они все домой, туда, где их ждали, а я возвращался в никуда. Если бы не поступил, пришлось бы куда-нибудь вербоваться, ехать на заработки. Я — перекати-поле, и наверное, потому мне эти письма и нужны были больше всех...
Но есть и другое. Есть еще такое невеселое и скверное слово, как лень. Из-за него люди не делают в жизни половину того, на что способны, потому что не хотят, не могут, проще — ленятся сделать усилие над собой. Трудно! «Потом напишу, — думает каждый. — На днях или раньше». И — никогда.
Так и в человеческих отношениях. Я знаю, искренне все говорилось и в детдоме, и в армии. Только тогда это было искренне, когда говорилось, а с течением времени задавила искренность лень писать, лень поддерживать связь, которая в душе уже начала увядать...
Я тогда обижался, переживал, а теперь — нет. Я понял. Если правда, как говорит Виталий, то и найдут тебя, и напишут, и нужен будешь, если правда глубинная, небудничная, неслучайная, если правда. А если нет, то какой смысл во всем этом?
И еще: если нужен тебе именно этот человек, береги его. Он тоже обязательно пойдет тебе навстречу. Так береги же его, цени, пестуй, выращивай. Тогда, наверное, что-то вырастет надолго, настоящее, навсегда.
Я знаю, с нами произошла удивительная вещь. На нас повлиял фильм, в котором мы играем, съемка, вся атмосфера. Мы прониклись Испанией, тем давним интербригадовским духом, мы почувствовали себя выше и лучше самих себя, и произошло это благодаря героическому примеру, людскому величию, которое должны были воссоздать перед камерой. На какой-то момент мы поверили в то, что являемся интербригадовцами, воюем за правду во всем мире, за человеческое достоинство и честь.
И мы лучше увидели друг друга.
Может, это случилось лишь сегодня, именно здесь, в этом купе, хотя готовилось весь этот месяц, может, это просто прорастало в нас с каждым днем нашего общения, а может...
Именно нас четверых снимали в сцене расстрела.
Трое интербригадовцев и один советский летчик — я. Один еще совсем мальчишка — Сашко, второй — комиссар роты — Виталий, и один боец интербригады — испанец Роберто.
Заходило солнце над морем, освещая мягким красноватым светом скалы и воду, а мы стояли плечом к плечу в последнюю свою минуту под дулами фашистских винтовок, и когда прозвучала команда: «Оружие к бою!» — в следующее мгновение те, кого мы сейчас играли, должны были уйти в небытие, чтобы стать памятью, войти в историю человечества и его нескончаемых войн за справедливость, — мы невольно прижались друг к другу, мгновенно соединившись в одно целое. Я ощущал под своими руками плечи Виталия и Сашка, опираясь на них, смотрел прямо в. глаза винтовок, и уже было у нас слитое в одно, еще живое и горячее тело, я чувствовал себя раненым, на грани смерти, что-то катилось во мне высокое и прекрасное, мороз шел по коже, мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, когда прозвучала команда «Огонь!» — и винтовки выстрелили холостыми патронами. Какое-то мгновение мы еще не падали, еще стояли вместе. Первым упал Сашко, потом Роберто, потом я и Виталий. Я ощущал себя действительно вынесенным на волну человеческого бессмертия, на волну наивысшего человеческого достоинства, перед могуществом которого отступает смерть, сникают предательство и отступничество.
После съемок этой сцены мы все время держались вместе...
Мы планировали, как хорошо проведем последние дни в Алуште, и тут девчата выкинули фортель. Дни были напряженные. Я сперва старался развеселить Роберто, но шутки мои не действовали, и я лишь сказал ему: «Не волнуйся, я же поеду во Львов, рассчитывай на меня, помогу тебе всем, чем смогу, все сделаю. Вот увидишь, вы помиритесь».
У него как будто на душе стало легче, лицо немного прояснилось, но в подробности мы не вдавались. Роберто тогда о чем-то долго разговаривал с Виталием, уже потом Виталий подошел к нам с Сашком, потому что мы собирались с ним в город, в кино, и вернулись в гостиницу поздно, и сказал, что к Роберто сейчас лучше относиться как к больному. Это у него шок, через день-два пройдет. Сегодня он уже более-менее ничего, в настроении.
А сегодня вечером в нашем купе я почувствовал себя так, как не чувствовал нигде и никогда. Может, потому, что не знаю, что такое собственная семья, не знаю отца-матери, никого у меня нет, а может, еще по многим-многим и мне самому неизвестным причинам. Но важно только одно: тепло, которого мне так не хватало и в которое благодаря одной лишь Зорьке я как будто начал верить в последние месяцы, здесь проняло меня сразу, вопреки всякой логике, вопреки всей моей предубежденности к поспешным проявлениям чувств.
Каждый приглашал меня жить к себе домой, но я решил — лучше в гостинице. Я еще чужой, я будто и их, но еще чужой, каждый из нас еще чужой другому. Не надо спешить... Пусть будет забронирована гостиница; как только я почувствую, что кому-то мешаю, всегда смогу пойти в свой гостиничный номер. А так, может, переночую у того же Виталия или у Роберто. Очень уж приглашал меня к себе Сашко, так ему, видно, хочется, чтобы его принимали всерьез, чтоб видели в нем уже не подростка, а просто человека, хочется, видно, и дома показать — вот мои друзья! Но он сам еще не знает, как отнесутся к тому, что он пригласил кого-то жить у них, его отец, мать, как могут они, при всем доверии к парню и уважении к кино, с большим недовернем посмотреть на старшего товарища, которого Сашко приведет с собой. Он не знает того, что знаю я; я видел, как по тем или иным причинам морщились при моем появлении родители моих приятелей-ровесников, Хотелось сразу же бежать куда глаза глядят. Но я сызмала научился шутовству; «Ой, слышите-знаете, я же совсем забыл, что у меня свидание с учительницей, я математику ей должен ответить, простите!» — со смехом и шутками вылетал я в дверь, а дальше хоть плачь, хоть скачи в пустоту... Не знаешь такого, Сашко, не надо тебе и знать... Я приду к тебе, я поддержу твою первую веру, что случайное приятельство может перерасти во что-то большее, а потом… А потом?
А потом — посмотрю, как оно все будет. Хочется верить мне, ох как мне сейчас хочется верить, что не потеряемся мы, не разойдемся навсегда и жизни наши будут пересекаться где-то во времени и пространстве, находить друг друга, несмотря ни на что. Так хочется верить.
Мне думается, что у каждого из нас такие сомнения и каждый хочет верить. А надо, наверное, не только хотеть верить, а просто верить. Вот я слушаю себя и говорю себе — не бойся, Юрко, наберись мужества и поверь на этот раз — и чувствую, что действительно я давно уже поверил им!
И с верой в то, что сейчас, и в то, что будет, засыпаю, и с нею проснусь завтра!
XVII
Было еще совсем рано. Но на пляже то там, то тут уже устраивались самые ревностные поборники раннего купания.
Девушки лежали на своих подстилках не раздеваясь, а Леся Даже закутала ноги. Солнце лишь начало пригревать. Леся лежала навзничь, подставив лицо солнцу, и смотрела в небо. Потом зажмурила глаза. Какое-то время девчата молчали, наконец нарушила тишину Зоряна:
— Марта, а тебе не кажется, что мы с тобой ведем себя как дуры. Выспрашиваем у Леськи, выспрашиваем, а она — сейчас нет, девочки, потом расскажу! День проходит, два, три — ни слова! Ну, мы терпим, ждем, что наша любимая подруга расскажет нам наконец, чего ради мы сорвались с места и ни с того ни с сего должны были тащиться в Севастополь, хотя мы собирались заехать туда только на обратном пути. И там надо было высидеть ровно три дня, пока наши киношники не исчезли прочь из Крыма. И чего было в Севастополе столько сидеть? Город маленький, аккуратный, но пляжи неважные... Ну, посмотрели панораму, прошлись городом — и айда бы. Так нет, мы волнуемся, молчим, ждем, когда она придет в себя, и поговорим все вместе, посоветуемся... Приехали назад — снова ночью не спит, ревет... Ты не смотри на меня так, Леся, я все видела! Ни свет ни заря вскочила и на пляж, потому что последние дни в Крыму, надо ухватить побольше солнца! Да? А на самом деле лишь бы куда-нибудь, лишь бы что-то... Потому что лет сил терпеть! Так скажи, не делай из нас дураков! Я представляю, что там Юрко обо всем этом думал! Что он говорил!
Леся молчала, не меняя позы, и ровно, спокойно смотрела в небо. Лицо у нее было холодное и неподвижное.
Марта вздохнула и печально посмотрела на Зорину, а потом на Лесю:
— Она просто влюбилась до беспамятства в Роберто, вот и все! Мы же говорили ей — не спеши ты так к нему привязываться, не привыкай, потому что скоро расставаться, а потом неизвестно, что и как... А я еще говорила, что парень очень симпатичный — и красивый, и умный, и порядочный, судя по виду... Только что ты о нем знаешь и кто что о нем знает? Поосторожнее бы, потому что вот так влюбляешься, а потом будешь мучиться, где он да что он? Ясное дело, это Ляля что-то сказала ей про Роберто! Потому что с того момента из Леси и слова не вытянешь. А если и заговаривает, то уж никак не о Роберто или о наших ребятах из киногруппы. А что эта Ляля могла такого сказать — ну, может, был у него там в Киеве кто-то, ну, может, гулял с какой-то девушкой, ну и что? Важно, как он сейчас к тебе относится, как ты к нему, как ваши отношения будут развиваться дальше...
