обязательно наведывается в Париж, в Нью-Йорк, в Иерусалим. По делу. По какому делу, если никто, кто его знает, никогда не натыкался на хоть какой-нибудь результат?! Нет, опровергали другие, работает в университете на богом забытом острове в Мексиканском заливе. И вовсе не там — а через посредство Раджа купил заброшенный, болотистый, малярийный островок в Индийском океане и открыл на нем университет, крошечный, наподобие древних. Будто бы получил под это деньги от правительства Индии — которой это важно было стратегически: тамилы — не тамилы, Пакистан, Китай. Он и жена — неизвестно что, а десятилетняя дочь преподает датский язык — неизвестно кому.
То, что всегда это были острова, особенно убедительно выражало, что его больше нет. Стерло с лица материков. Вода — он в ней растворялся. Правда, по другим сведениям, ничего подобного, получил кафедру в Европе, в… Но дальше шло название страны еще по карте Австро-Венгерской империи: в Паннонии, в Трансильвании, в Пруссии.
Эпилог
В июне 2001 года, в ночь летнего солнцестояния, мне приснилось, что я слышу сигнал домофона. Я нахожусь один в квартире моих знакомых, даже знаю каких, нажимаю наугад неудобную кнопку между дверьми и слышу жалобный женский голос, который по-французски просит милостыни. Ссылается на то, что уже получала от матери моих знакомых, которую называет бабуля. Я по-французски предлагаю ей перейти на английский, она переходит, но с таким французским акцентом, что я, кроме бабуля, ничего не разбираю. Тогда говорю — по-французски — красноречиво и элегантно, но строго — что этот случай не в моей компетенции, слышу начало всхлипываний и разъединяюсь. В эту минуту меня будит комар, неизвестно как пролезший сквозь сетку на окне. Прихлопываю его возле уха и просыпаюсь. Я в деревне Пески Тверской области, в избе, которую занимаю уже пятый год. Лежу под одеялом, солнечное утро, хочу понять, комариный это писк спровоцировал сон с сигналом, или он — наказание мне за то, что не сжалился над девушкой.
В это время возле моей калитки останавливается автомобиль. Выхожу на крыльцо — иностранной марки, но довольно захудалый. Автомобиль неказистый, и мой дом такой же. Вылезает молодой человек, легко, раскрепощенно. То стряхнет что-то с колена и вглядится. что такое прицепилось, то на что-то оглянется, то чему-то улыбнется. На мне остановил глаза ровно на столько же, на сколько на избе, канаве, палисаднике, березе и дальнем лесе. В общем, держится совершенно свободно, правда, еще и показывает, что держится совершенно свободно, и это его свободу делает в конце концов несовершенной.
Подошел, назвался Андреем. Сказал, что из РГГУ, Гуманитарного университета, пишет книгу — «чем вы, чуваки, жили в пятидесятые». Не литература и искусство, про которые «вы столько уже нашептали-нарыдали, что с души воротит», а «культур-мультур». «В вашем слое — новых тогда молодых людей с запросами». Например, что носили, кто задавал фасон, из какой ткани, натирало ли, отвисало ли, нитки, иголки, швы, петли, пуговицы? Как выглядели девицы, какой тип считался привлекательным, как себя вели при знакомстве, при «переходе в интим», как все выглядело «в час сладостного бесчинства» — комната, мебель, белье? Кстати, как вообще обставлялись комнаты? Кстати, в скольких случаях их ста один из партнеров произносил: «В час сладостного бесчинства — Марина Цветаева»? Что читали — классического, советского, иностранного, в каких соотношениях? Ходячие истории того времени — с кем-то из знакомых случавшиеся и откуда-то завезенные. Суеверия, приметы… Он взглянул на оставшийся в небе с ночи прозрачный ломтик луны и сказал: «Например, если на растущий месяц можно повесить ведро, будут дожди или не будут?» Какие анекдоты были в цене? Кстати, помню ли я такой? Из серии про отца и сына: сын хвастается: «Долго ли умеючи», — а отец ставит его на место, назидательно: «Умеючи — как раз долго». Я помнил. С какого времени? Класса с седьмого. В свою очередь не объясните ли, как выбрали меня и как нашли?
Засмеялся: «Старый добрый двадцатый век. “Вы от кого? Не стукач ли? Не коммунист, не порно ли продюсер?” Найман, Найман прислал. Вы ведь с ним в одном котле эту кашку варили, нет? Мы не они, паезия, честная бедность, дом в деревне, это вот все… Рекомендовал и дал дирекшенс». Изба действительно досталась мне от Наймана — четыре года назад уезжал в Италию на летний семинар, предложил пожить, а на следующий год купил дачу под Москвой. Пески остались за мной, моя обязанность была ждать, когда кто приценится. За три лета — никто.
Зато в этом году уже двое, только оба нос воротили — «я думал, до-ом, а тут избушка, я думал — Во-олга, а до нее идти». Но вообще, в 2001-м все переменилось. Разом, все. 1999-й так-сяк доживали, в конце дверь захлопнули — непонятно, от чего так бабахнуло, от удара или от петард, — и под грохот ключ в замке повернули. В двухтысячном — забывали, прибирались, покраска-побелка, привыкали, заводили, и поехало. И вот Андрей, поехал и доехал. «Легко добрались?» — говорю уже как в русском романе, когда время было еще не деньги, еще не в обрез, еще описывали и заведомую приветливость хозяина, и его от неожиданного визита легкую растерянность, механические фразы — «как добрались, голубчик?» — «За два бы часа сделал лёхко, если б не объезд в СП». — «?» — «Сергиев Посад, Совместное Предприятие святого духа и министерства туризма». Свободно держится, свободно.
Прошли в дом, сели на веранде пить кофе. Он говорит, для затравки: «Лёхко — я заметил, не понравилось вам. В ваше время говорили — запростяк, не так ли? Еще — за простулъку, казалось смешней, да? Запросто — уже не шло. А почему? Западло казалось?» — раздразнивает меня. Я улыбаюсь, не отвечаю — кто кого дразнит? Он говорит: «Скажите, вот сейчас так круто — “круто” в обоих смыслах — все переменилось. Для вас круче, чем для меня, согласны? Жизнь прожить при Советах, и вдруг Степка Разин. Не обидно? Целая жизнь — и псу под хвост». И как раз пробегает по дороге Гера, соседская собачонка. Наглядно. Я на нее пальцем ткнул — все так же молча. Он засмеялся. Всё, говорит, всё; как принято было в вашей русско-еврейской компании шутить, геиук трепаться. Жизнь прожить вообще обидно. Целую, полцелой. Но хочу спросить: как это, когда, вашими высокими словами говоря, все, чему поклонялся, сожжено — что сжигал, тому поклоняются?
Тогда я, холодно, как князь Вяземский, говорю:
