Полицейские подхватили его и отвели к машине… Под приступы моего гоготанья Б.Б. рассказывал это нарочито репортажным, сухо осведомительным тоном, пока под конец сам ко мне не присоединился.
Зимние — африканские летние — каникулы закончились в начале марта, треугольник с Б.Б. на острие потянулся к югу. И пропал из глаз, канул в пространство. На этот раз, как говорил лагерный кладовщик, когда что-нибудь сам у себя крал, с концами. Пришло чувство, что иначе и быть не могло, — и так оно и было. Потому что что делается с человеком там, за границей, где он оказывается уже не на неопределенное время, а в который раз, это другая история, тамошняя, иностранного автора. А нам, если мы читаем иностранного автора, желательно, чтобы герой был настоящий иностранец, а не из наших облупленных. Б.Б. по-прежнему давал о себе знать, стал даже позванивать — натурально, за казенный счет. Вдруг из Брюсселя, однажды из Гонконга. А то из Ванкувера, в четыре часа ночи, чтобы сообщить следующее резюме: оказалось, на Западе есть уже все, в частности и он, Б.Б. — уже есть. Называется «социопат», называется «синдром Луспергера» — против чего как дефиниции он в частных беседах неизменно протестует, ибо «пат» и «синдром» означают, что субъект болен, а «болен» — что ему плохо, тогда как социопат от своей «патологии» неудобств не испытывает. Про социопатов уже сочинены романы и написаны книги психологических исследований. Но во всех чего-то, какой-то кромки, выдавливаемой при смыкании створок формы, недостает. Поэтому или по чему другому всегда находится место для еще одного, в частности для еще одного Б.Б. — запасное, как добавочное колесико на оси часов, которые и без него великолепно работали.
Сообщение, особенно в четыре часа ночи, предельно бессодержательное — как бюллетень канадской погоды для наших широт. Хотелось каким-то неопровержимым образом удостовериться, что это звонит он. А если точно он, то знаю, знал я такого? Потому что не помню, чье это — то, что я знаю. И через две недели как будто услышал он — письмо из Риги: что читает дневники, письма, мемуары, вышедшие за последнее время в России. И многие события и обстоятельства ему известны по собственным воспоминаниям. А чьи это дневники, чьи мемуары, в момент чтения поймал себя на том, что забыл, не знает, совсем, — и что это вообще так, всегда. Лидии Аполлоновны, Зои Евгеньевны, Юрочки, Тики, ко времени его знакомства с ними в его пятнадцать и двадцать лет седенькие и ссутуленные, само упоминание чьих имен вызывало тогда тоску или внутреннее фырканье и немедленное забвение, — описаны, как раскаленная боль и ледяной ужас, как полнота не жизни, а умирания, то есть жизни, только и проявленной, что в умирании. И что-то стало различаться в месиве людей-марионеток, что-то не функциональное в них и, стало быть, возможно, более важное, чем функциональное, — их чувствительность. Другая, нежели его; не известная ему. И качество их времени было — похожесть на что-то, наверно, бывшее, но бывшее неизвестно где и когда — и определенно, никогда не виденное, ни в коем случае не дежавю. Содержащееся в какой-то книжной макулатуре про какого-нибудь киллера Бешеного, которую он из высокомерия никогда не читал.
Оказалось, что он оброс множеством людей, начиная с жены, детей, «близких», знакомых вроде меня, и что теперь, когда они куда-то пропадают, как те из дневников и мемуаров, и абсолютно ему не нужны, они все-таки есть, их мельком даже видишь, и с ними надо что-то в мыслях делать, как-то завершать отношения. И что с ними можно совершать, производить, делать все, что он совершает, точно так же как с новыми, которых он постоянно вовлекает на их место, которыми заменяет их. Осуществляет те же самые и с тем же самым результатом операции жизни. Так что можно было бы обойтись одной колодой вполне, и даже никогда не трогая некоторых карт.
* * *
Он так написал — или я про него? Про него — через себя. Да нет, он. Пропал — и чтобы твердо исходить из того, что пропасть может только тот, кто был, я и достал его письма, сложенные в один большой конверт, — от него с моим адресом латинскими буквами, и только верхняя строчка двойная: «Г-ну Германцеву / Mr. Ger-mantsev». И вот это рижское письмо — его.
Появлялся, лучше сказать — возникал, на горизонте. Не то чтобы призрак, но существо, которое ничему не принадлежит. Вроде мертвых, прибывших в Иерусалим через пятнадцать минут после смерти Иисуса Назарянина, с которыми живые не знали, что делать. Хорошо бы, если призрак — чтобы мне, например, не размышлять, испытывает ли он боль и если да, то какую — от новых неприятностей и прямой злобы, неожиданно обрушившихся. Потому что он отдал-таки на не Сотби, но почти, на некое, по его выражению, Пре-Сотби под названием Лотби, предварительное мероприятие — письмо Татлина. С целью не столько заработать, сколько заявить о себе, внести имя в список котирующихся коллекционеров и дилеров. Отдал за полгода до выбранного им аукциона, так что письмо прошло медные трубы экспертиз и было объявлено в каталоге рукописей третьим номером — непосредственно за автографом Китса и двумя листами черновика Макиавелли. Через день после выхода каталога из печати позвонил американец, помешанный на архитектуре XX века, и предложил за пять тысяч, немедленно выплачиваемых, снять письмо с торгов. Б.Б. справедливо счел, что сама по себе опубликованная заявка обеспечивает то же, что и участие в аукционе, признание, и после короткого раздумья ответил, что согласен, если за десять. Они поторговались: малоизвестные на Западе автор и адресат — уникальная переписка — вилами по воде — высокий рейтинг русского авангарда — новичок рынка — оценка Сотби-Лотби… — и сошлись на семи. Деньги были не так и нужны, но ноздри Б.Б. вдохнули пьянящий озон живого риска, и, как ласточка перед грозой, он заложил вираж. Ну и конечно, синица в руках ладони пощекотала.
Он прилетел в Москву — главным образом, чтобы рассказать Панину и отдать ему приличествующую часть денег. Да хотя бы и все — в знак лояльности, признательности и в расчете на разворот сотрудничества. Панин принял его радушно, начал с расспросов о впечатлениях, общих и частных, о тамошней жизни. Б.Б. было все равно, что сказать, и он повторил то, что недавно слышал от кого-то про разницу в езде по дорогам: в Штатах, в Германии ты окружен автомобилями, тогда как в России водителями. Это главное частное, оно же
