Когда я сейчас хожу по улицам, меня не оставляет ощущение такое, какое бывает в мае месяце в Коктебеле, если входишь в море: солнце теплое, а море холодное, и как-то реально ощущаешь, как солнце пытается пробить толщу холодной воды и сделать море прекрасным и теплым.
И вот нечто аналогичное я ощущаю сейчас с воздухом. Когда идешь и, если даже нет ветра, все равно рассекаешь воздух, — он осязаем и он холоден. А если остановишься, поднимешь лицо к солнцу, так оно станет быстро теплым и даже может согреть. Ощущается какое-то тяжелое единоборство жаркого апрельского солнца с промерзшим чистым воздухом, который не по-апрельски холоден, а холоден по-февральски. И поскольку весна так затянулась, уже лето голубых, серых, несказанно прекрасных ночей, когда можно ходить без пальто, когда цветут деревья и когда по ночам во дворе, в открытую балконную дверь, слышны тихие песни и гитара, — все это кажется возможным чудом, а не той круговоротной закономерностью, которая математична в своей неотвратимости.
Каждое утро подскакиваешь к окну, смотришь на градусник и ждешь чуда…
В этом году ни один человек из нашего писательско-актерско-режиссерско-музыкантского мира не разыгрывал друг друга с первоапрельской шуткой — умы были заняты другим.
Правда, один розыгрыш все-таки был. Кто-то разыграл заместителя Караганова в издательстве «Искусство» — некоего Буриана. Позвонили к нему, сказали, что это из Министерства культуры: «Понимаете, издали во Владивостоке тиражом в 100 тысяч экземпляров книгу Турбина „Товарищ время и товарищ искусство“ и сослались, что это с матриц вашего издательства».
Говорят с Бурианом чуть обморок не случился. И это еще в нашей сегодняшней ситуации.
Возмущает меня организация, которая тактично называется Главлит.
Как было дело с пьесой «Дети отцов»? Они, запретив пьесу, все свалили на Главпур. Так и с пьесой «Иди и не бойся»: они, запретив ее, врут Александру Петровичу Левинскому, начальнику Управления театров, что они ее не запрещают, а дают поправки. А когда сейчас в «Юности», в четвертом номере, у меня шла ссылка на то, что в Театре юного зрителя репетируют «Иди и не бойся», Главлит упоминание об этой пьесе снял, потому что пьеса эта запрещена.
Поразительно вот что: почему цензору Криушенко доверяют больше, чем писателю Семенову, директору театра Мариенгофу, главному режиссеру театра Голубовскому и тридцати восьми актерам, среди которых двенадцать коммунистов, а два — старики коммунисты?! Ведь писатель — он не просто писатель, он — член Союза советских писателей! Это больно даже спрашивать самого себя, не говоря уже о том, как больно на это отвечать.
Словом, поживем, посмотрим…
* * *
20 апреля 1963 года
Молодежная суббота в ТЮЗЕ. Симонов читал стихи. Убежал после выступления — в Политехнический. Вернулся уже после окончания.
— Ну как? — спрашиваю.
— Был 15 минут, а все равно успели воткнуть вопрос о Евтушенко.
Потом мы обсуждали субботу. Говорили, что жаль, что С. был всего час.
(Мих. Мих. просил его выступить на 50 мин. Ровно — минута в минуту он и выступил.)
— Я мог бы занять площадку на 3 часа. А все-таки хорошо я ввернул про то, что теперешняя молодежь — так же как и мы — пойдет драться… Зря мы нападали на нее. Мы ведь в свое время тоже были хорошие гуси.
На этой фразе, в кожаной тужурке, с английской трубкой, веселый, он ушел.
* * *
22 мая 1963 года
Вчера, 21 мая, мы были в гостях у Юли и Льва Петровых в Барвихе.
К ним пришел в гости маршал Тимошенко. Красив, статен, румян. Много пьет. Рассказывал о Сталине. «Тот называл меня мужиком. Я был единственным, кто умел говорить тосты без политики, а про природу, дружбу, любовь». (Кстати, первый тост, который он произнес сейчас, был тост за Н.С.)
Во время просмотров кинофильмов, когда бывали приглашаемы иностранцы, Власик сажал Тимошенко сзади Сталина, чтобы тот прикрывал его спину своим громадным торсом.
Тимошенко: «Очень Сталин Гитлера боялся, прямо как огня боялся. Когда Жуков однажды вместе со мной был у него на докладе и говорил о необходимости перенести границу вперед, сделать укрепления по новой границе, выдвинуть агентуру, Сталин на Жукова накричал, и тот, заплакав, выбежал из кабинета.
Агент из немецкого посольства, заручившись согласием на политубежище через начальника ГРУ Голикова, за некоторое время перед началом войны рассказывал точно, когда все начнется.
Я доложил об этом Сталину. Тот сказал — пусть Берия разберется. А мы не могли отдавать Берия своего агента, они бы его уничтожили, потому что министр ГБ Меркулов всегда давал ложные сведения Сталину, успокаивал его, т. к. чувствовал, что Сталин хочет успокоения.
Три дня перед началом войны мы не спали и сидели в НКО. Первым ко мне позвонил Севастополь — началось.
Я поехал к Сталину.
Он сидел с Молотовым в бомбоубежище под Кремлем. От страха, когда я ему доложил, он обделался. И стоял ужасный запах в бомбоубежище.
У него был начальник кадров армии Щаденко — сволочь и дурак. А он на него опирался.
Я был против ареста Блюхера.
В Свердловском зале он нас собрал — военачальников, и Штерн, бывший ворошиловский помощник, впоследствии тоже расстрелянный, а тогда — палач, потребовал от нас санкции на арест Блюхера, Федько и др.
Я выступил — единственный, против. И вышел из зала. Мне потом тайком руки пожимали».
* * *
26 мая 1963 года
Ездил на Святое озеро, в Шатуру с Гуркиным — за карасем. Ни хрена не поймали. Там был парень, агроном, он рассказывал: «Когда я первый раз рыбу выдернул, так меня аж вроде бабушка заново холодной водой умыла. С тех пор — я рыбак».
Зуев и Сериков привезли с собой на Святое озеро работника института марксизма (специалиста по Марксу) Борю Крылова. Талантливый интеллигент, с сединой, которая выступает пятнами, в очках, в синей шелковой рубахе, без запонки. Алкаш. Выпив, начинает тут же говорить о музыке. Он театрал — летает на все премьеры в Ленинград, Таллин, Киев, слушает «Летучего голландца».
«Завтра Майка Плисецкая в Дон-Кихоте танцует. Мы будем следить, что она во 2-м действии в третьем па-де-де ножкой сделает? Это — гвоздь сегодня».
Агроном слушает его со смехом и недоуменной любовью.
Познакомился с Эдлисом. Славный парень, талантливый драматург.
В. Фирсов умудрился оббить все пороги у Щипачева, чтобы не пойти в армию.
Щипачев помог ему, и министр Малиновский написал: «Не знаю как поэт, а солдат мне такой не нужен».
А. Арбузов предлагает провести совещание драматургов по третьему акту. Первые два у нас писать не умеют, а последний, где надо ловко соврать, — никто не может. Топорно лгут, за версту видно. Вся неправда первых двух, ловко замаскированная, прет наружу в третьем.
Фамилия Крестовоздвиженберг.
…Один верблюд, идущий по Сахаре, второму:
— Что бы о нас ни говорили, а пить все-таки хочется.
При крутом повороте каравана хромой верблюд всегда становится первым.
Зубы, как культ личности: сейчас не болят, но каждую минуту могут…
Государственный сентиментализм — это советская лирическая песня.
Талант, как и государство, суверенны и сами назначают себе цену.
Первый признак шизофрении — бестактность.
Счастье — это желаемое минус достигнутое. Вы замечали — счастливых не любят?
Светлов ездил по Белоруссии вместе с Абалкиным, все время легкая пикировка на лит. вечерах.
Однажды Абалкин переперчил и, чтобы сгладить неловкость, попросил:
— М.А., смените гнев на милость.
— Мальчик мой, я только тем и занимаюсь, что с утра до вечера меняю гнев на милость — этим и кормлюсь.
Он — М. Соболю:
— Вы производите впечатление человека, который все время старается догнать свои зубы.
Светлов о Коктейль-холле — утопающий хватается за соломинку.
— Я стал пить в 37-м, от страха.
В «Арагви» после премьеры «Трех апельсинов» Светлов написал мне, в конце апреля, в книжку стихов, которые он сочинял, шевеля губами и загадочно-бесовски скривив губы, улыбаясь. Вот эти стихи:
Наступает весенний рассвет,Умирает несчастный бюджет,Два рубля у меня на такси,Две копейки еще б попросить.
Мне судьбу не заполнить сполна,Двум прохожим — копейка счета,Пустота, пустота, пустота,Неоплаченные счета.
Даже если в гробу я лежал,Все равно я земле задолжал,Я все мысли мои соберу,Сколько раз я сидел на пиру…
* * *
6 июня 1963 года
