— Нам пора, Мишель, — сказал дедушка, и мы пошли к выходу.
— Не хотите расписаться в «Книге почетных посетителей»? Там есть подпись товарища Чжоу Эньлая.[152]
Дедушка покачал головой.
— Потише на лестнице, — попросил старик-хранитель, закрывая за нами дверь.
Мы оказались на улице и с наслаждением вдохнули свежий воздух. Дедушка быстро шел к авеню Генерала Леклерка, я почти бежал следом, пытаясь его догнать. Заметил, что у него покраснели глаза, и спросил:
— С тобой все в порядке? Ты расстроился?
Он остановился:
— Не нужно было туда возвращаться.
На перекрестке с улицей Алезиа дедушка заметил бистро, где принимали ставки на скаковых лошадей, и решил, что нам необходимо туда зайти. Мы сели за столик, он заказал мне пива с лимонадом, кофе и кальвадос для себя, положил в чашку три куска сахара и начал медленно размешивать.
— Что стряслось с Франком?
Я не мог скрыть от него правду и коротко рассказал главное, пытаясь перекричать гул голосов посетителей. Дед слушал, не глядя на меня, и медленно потягивал кальвадос.
— С ним все в порядке?
— Не знаю, но пытаюсь убедить себя, что все к лучшему: если бы случилась беда, нам бы наверняка сообщили.
— Где он?
— Папа не захотел сказать.
— Как дела дома?
— Мама не забыла историю с бонами Казначейства. Папа в сложном положении. Он понимает, что мама никогда не простит Франка… и его тоже не простит. С Морисом папа не слишком хорошо ладит.
— Обещай, что будешь писать, мой мальчик, и сообщать новости. Адрес простой: Фонтанеллато, провинция Эмилия-Романья, Риккардо Марини для Энцо Марини.
— Помнишь, я рассказывал тебе о шахматном клубе? Давай сходим, это недалеко.
— Что-то не хочется.
— Ладно, в другой раз.
— Я уезжаю, Мишель. Послезавтра.
— Может, все-таки останешься? Играли бы с тобой в шахматы.
— Сам видишь, какая тут мерзкая погода, а в Италии всегда солнечно и тепло. Приедешь меня навестить, будем проводить за доской хоть все дни напролет. А пока тренируйся, набирайся опыта. Я покажу тебе Флоренцию и Сиену. Увидишь, Италия — самая прекрасная страна на свете.
* * *
Мы с папой и Жюльеттой проводили дедушку на Лионский вокзал. Приехали за час до отправления, чтобы он успел осмотреть локомотив. Дедушка не забыл свое железнодорожное прошлое, он досконально изучил маршрут, расписание, пересадки и для начала решил провести неделю в Милане, чтобы посмотреть город.
— Ну и дороговизна! — возмутился он, когда кассир в окошке назвал ему цену билета.
— Ваша скидка действует только во Франции, а в Италии будете платить полную стоимость.
— Я бывший железнодорожник.
— Итальяшкам нет до этого дела.
— Видите, дети, — сказал огорченный дедушка, — все забыли о солидарности трудящихся. Теперь каждый сам за себя. И что с этим делать — непонятно.
Папа занес чемоданы в купе, вернулся к нам, и мы стали ждать, когда поезд тронется, дедушка Энцо пошлет нам воздушный поцелуй и помашет на прощание. Поезд скрылся из виду, дедушка так и не показался, чем привел папу в бешенство.
— Что он там забыл, скажите на милость? Сколько лет он вдалбливал нам, что мы — французы! Стопроцентные, чистокровные — вот что он говорил. Для него это было так важно, что однажды он подрался с соседом, который обозвал его «макаронником». А теперь — нате вам! Он, видите ли, возвращается на родину. Ну что за глупость! Корни человека там, где он живет. На земле, по которой ходит. Не в Италии. Италия — заграница. Готов биться об заклад, что через полгода он вернется. И что тогда? Дом продан, жить негде, я им заниматься не смогу. Придется вашему дедушке поселиться у Батиста. Будет читать «Жизнь рельсовых дорог» и обсуждать с моим братцем последние анекдоты из ВКТ и партийные сплетни.
— Кстати, о партии: мы ходили в Музей-квартиру Ленина.
— Да брось!
— Мне показалось, что дедушка расстроился, но я не понял почему.
— Спроси у него.
— Он уехал в Италию.
— Значит, так тому и быть.
* * *
Через два дня после отъезда дедушки Энцо папа опоздал к ужину. Он вошел в кухню и положил на стол завернутый в белую бумагу пакет.
— Это тебе, — сказал он маме.
— Что там?
— Открой — и увидишь.
Мама потянула за концы шпагата и развернула бумагу, в которой обнаружилась обувная коробка. Внутри лежали пачки стофранковых купюр Бонапарт.[153]
— Там пять миллионов. Ровно столько я снял со счета. Возвращаю при детях. Больше я тебе ничего не должен. Пересчитай, если хочешь.
— Где ты их взял?
— Какая разница? Был долг — нет долга.
— Думаешь, я идиотка? Сначала ты берешь деньги, не поставив меня в известность, и отказываешься говорить, на что их потратил! Потом возвращаешь — как ни в чем не бывало. Я не девочка и не потерплю подобного хамства!
Мама взяла коробку и вышла, хлопнув дверью. Жюльетта последовала за ней.
— Невероятно! — воскликнул папа. — Этой женщине невозможно угодить. Она выходит из себя, когда я беру деньги, и кричит на меня, когда я их возвращаю. Не знаю, что и делать.
— Ты мог бы сказать ей правду.
— Она не должна ничего знать о твоем брате! Ты обещал, Мишель.
— Я не проболтаюсь. Откуда у тебя деньги, ведь не от Франка?
Папа ответил не сразу.
— Деньги от твоего деда.
— Их дал дедушка Энцо?
— Он продал магазин в Лансе и мебель и поделил на три доли — Батисту, мне и себе.
— Зачем скрывать это от мамы?
— Ты не понимаешь. Я попал в ужасное положение, когда снял деньги со счета. Теперь все наладится.
— Ты должен с ней поговорить.
— Не тебе меня учить!
— Я хочу помочь.
— Ты не помогаешь, а достаешь меня!
Деньги папа вернул, но это ему не помогло. Лучше бы он оставил их себе. Когда я рассказал все Игорю, он сказал, что папа совершил ошибку. Как говорится, сделал глупость — стой на своем и надейся на везение. Иначе заплатишь дважды — за то, что сделал глупость, и за то, что попытался ее исправить.
* * *
Дедушка Энцо не вернулся. Он ездил по Италии на автобусе, осматривал достопримечательности, а ночевал в монастырях, их, как известно, в соседней стране великое множество. В монастырях было чисто, кормили там четыре раза в день, а денег брали мало. Дед ненавидел «поповское отродье», и эта ситуация очень его веселила. Он слал нам открытки с видами соборов, чтобы мы ему завидовали, и писал, что Италия оказалась еще прекрасней, чем он воображал. Он никогда не забывал поздравить нас с днем рождения. В общем, дедушка был счастлив. Его приняли как родного, он помогал детям Риккардо в сборе помидоров и кукурузы. Они отлично ладили, как будто знали друг друга целую вечность. Однажды мы получили групповую фотографию наших итальянских родственников — они снялись на центральной площади Фонтанеллато, под аркадами галереи, на фоне краснокирпичного палаццо и парка. Дедушка и не помышлял о возвращении и звал нас к себе — повидаться и посмотреть родные края. Он сообщил, что никто не принимает его за француза, потому что у него прекрасный итальянский… с романским акцентом.
5
Пластинки Пьера не давали Николя покоя. Он хотел брать их домой, я не соглашался. Нелегко все время говорить «нет» лучшему другу, иначе какая же это дружба?
— Ты просто гад, Мишель! — возмущался Николя. — Я же даю тебе свои!
— Я всего лишь хранитель, коллекция не моя.
— Брось, конечно твоя! Пьер погиб, его сестра исчезла!
Жизнь диктует нам свои суровые законы. Лучший друг сидел со мной за одной партой и, в отличие от меня, имел способности к математике, так что я от него зависел. Я не мог предать память Пьера, но и о собственных интересах нужно было думать, так что я брал две-три пластинки, шел к Николя, мы до одурения слушали музыку, потом я забирал их и отправлялся домой. Больше всего Николя любил Фэтса Домино[154] и знал тексты песен наизусть.
В конце концов выход из положения нашелся. Родители подарили ему на день рождения двухдорожечный катушечный магнитофон «Филипс» с функцией перемотки, и я разрешил ему переписывать пластинки Пьера. Несмотря на все наши усилия, результат получался средненький или паршивый. На пленке присутствовали посторонние шумы: треск, шорох, щелканье, присвисты. Готовясь к записи, мы требовали от братьев Николя, чтобы они вели себя тише воды ниже травы, плотно закрывали все окна и старались не дышать. Запирались в ванной, окна которой выходили во двор. Я ставил иглу на пластинку. Николя нажимал на кнопку «запись». Мы сохраняли полную неподвижность до конца песни, но с посторонними шумами справиться не могли. Приходилось довольствоваться тем, что есть.
— Это лучше, чем ничего. До конца года мы перепишем все пластинки.
