— со
цветия, ко
торые по
том да
дут то
полиный пух. По
ка они не боль
ше смо
родиновых ягод, зе
лёные. И для того, чтобы быть самой настоящей красавицей, достаточно дома взять нитку с иголкой и нанизать тополиные корольки на нитку, а то и две — на мониста. И ничего, что через пару дней они начнут лопаться, раскрывая нежное пуховое нутро. Пару дней я буду красавицей в зелёных бусах!
С речки стремглав несусь домой, через дорожку по картошке в тепляк. В руках ветки и будущие мониста. Влетев в двери, торжественно ставлю на стол в трехлитровку букет тополовых веточек.
Пока меня носило к речке, мама уже застелила постели, разложила ещё какую-то утварь. Чинное чаевание на «даче» начинается.
Вот оно, счастье! В тепляке пахнет извёсткой, летом, каникулами! Это значит, что у меня три месяца купаний-загораний, покосов. Конечно, прополок-поливаний, как без них. Летом сооружается в ограде печка-времянка, на которой стоит огромная чугунка для варева еды свиньям. Там весь вечер уютно пыхтит картошка, булькает пшеница, распариваясь величиной в горошину, и всё это сладким дымком окуривает вечерний дворик. Кстати, если очень хочется есть, пшеница эта с сахаром улетает на «ура». А ещё лето — это эра «взрослого» кино с 10 вечера!
И совершенно ничего, что через пару дней в доме начнётся сущий бедлам: будут выноситься на воздух зимние одежды, стираться шторы и занавески; побелки и покраски будут производиться по типу цунами: что ни день, то страшней.
Все «цунами» это будет длиться и неделю, и две, а то и три, если с покраской ставней снаружи. Но заходить потом в блестящий, с зеркально-красивыми полами, небесно-синим потолком, такими же подоконниками дом — одно сплошное удовольствие. Непривычно чистый и чопорный, он отдыхает от нас, шумных, галдящих, торопливых. Он чем-то напоминает музей. По полу ни в коем разе нельзя ходить даже в тапочках. Сначала в носках! И то, если помыть предварительно пол, так как краска «липнет». Потом на этот зеркальный пол бросят дорожки старых штор, и осторожно, чтобы, не дай бог, ничего не поцарапать, можно пройти к гардеробу или комоду за какой-то вещью. Не так остро и необходимой, но вот хочется пройтись по этим царским хоромам, и я точно придумаю, за чем мне обязательно нужно туда сходить!
А покрашенный оранжевой нитроэмалью комод будет вредничать, намертво присохнув к новой краске всеми своими ящиками, и с большой неохотой раскроет свой зев.
Тепляк, такой необжитый в первые часы после вхождения в него, обрастет нашими рубахами, трикушками, посудой, цедилками для молока, покосными котомками, узелками и много ещё чем. Все это будет копиться до самой середины августа, до тех пор, пока тепляк не станет похож на цыганский табор.
За печью будет стоять ведро с малосольными огурцами, которые поминутно хочется таскать из-под крышки. Пахнут они упоительно укропом и черемухой. И ведро кажется бездонным. Потому что в него подкидывают и подкидывают новые порции огурцов.
А когда огурцы на гряде начнут желтеть, понимаешь — совсем скоро первое сентября. И так грустно станет, хоть плачь. Прощай, летняя вольница…
Листья жгут
Они родились не так давно из маленького клейкого бутончика, из развернувшейся, счастливо охнувшей почки. Они так радовали нас своей новорожденностью и запахом распустившегося юного оперения. Клейковину с почек хотелось унести с собой, на самых кончиках пальцев, чтобы вместо изысканных духов дышать этим запахом юности.
А потом, умытые первым майским дождями, они давали жизнь и нам. Злым, авитаминозным, скукоженным и серым после долгой зимы. И, глядя на них, хотелось лететь, а не идти по этой Земле.
А потом… Потом они умели давать тень нам в жару. Умели спрятать нас от любопытных глаз — в каком-нибудь самом забытом всеми уголке. Подставляли свои окрепшие уже плечики под немилосердное июльское солнце. Скармливали самые свои нежные кромочки прожорливой гусеничной братии — чтобы до нас всякая червоточина не добралась. Давали приют птичьей мелюзге — для отдыха и гнёзд. Много заботушки на всё лето. А тут — покоричневели и усохли, замерзли… Упали…
И стали ненужными, стали мусором! И вот уж кто-то: «Надоели!» Подметает, зло чиркая колючей метлой по земле и собирая их, раненных первыми морозами, в одну общую кучу… И все подхватились: «Мусор! Мусор! Сжечь!»
И, загибаясь от немилосердного жара в жалкую трубочку, задыхаясь от дыма, превращаются они в пепел, сохраняющий какое-то время форму скорчившегося листа. Ещё и рисунок листочка виден на белеющем пепле. А потом рассыпались в прах.
Кучу пепла замели землёй и благостно-лицемерно друг дружке улыбнулись. «Прибрались».
Всего-то надо тепла
Дед Мороз устало брёл по селу… Подарки были положены куда следует. Кому-то коньки, кому — бумажный пакетик с яблоками и мандаринками, но чтобы пахли, как в детстве, кому — резина на старые «жигули». Полмешка планшетов и айфонов были разложены самым маленьким. Дед Мороз недовольно фыркнул — не с души было дарить малышне такую ерунду, применения которой он и придумать не мог…
— А привязались-то к ним как… дурачки, — ворчал дед… — Не понимают, что живой-то человек лучше, чем эта игрушка.
— «Как без рук… как без рук», — неожиданно передразнил кого-то и даже сплюнул с досады.
Проходя мимо окошек крайней избы, всмотрелся. В всполохах ёлки была видна у окна женская фигурка. Тоненькая, не понять, молодая или старая, просто фигурка, потерянная в ночи. В руках безжизненно отсвечивал тусклым мониторчик, будь он неладен, тоже какой-то современный телефон-айфон.
— «Ждёт, наверное, что кто-то напишет» — подумал Дед Мороз. Больно уж не по себе было от этой её одинокой фигурки, голых озябших плеч и глаз, опущенных к полу.
— А я и писать-то не умею, чёрт старый. И подарков ей не отправлено. Чужие — не могу. Инструкция, лимит. И мимо — не могу! — Поскрипев огромными валенками в нерешительности, он свернул к окну. Оглянувшись, распахнул свою безразмерную шубищу и старательно прикрыл ею всё окно. Наклонился, ещё раз поглядел за стекло.
Женщина, постояв какое-то время, распрямилась, досадливо отбросила в сторону свой глухонемой мониторчик и нырнула под одеяло, свернувшись в тёплый комочек.
Постояв ещё минут десять, Дед Мороз на цыпочках отошел от окна. «Ну вот. Всего-то тепла нужно было», — думал он, запахивая свою нахолодившуюся на ветру шубу. А потом споро пошагал дальше, улыбаясь в усы.
Держи меня, брат, держи
Вечерняя мгла подкралась к селу и, подсвеченная оранжевым от скатившегося за увал солнца, притаилась у деревни. Затихли
