Необходимость требовала от него и теперь сказать что-либо по поводу грозных событий. Он не заставил себя долго ждать.
«Я буду предавать суду всех, кто сеет лживые слухи о положении на фронте, об угрозе безопасности населения и т. д. Распространяют эти слухи большевистские агитаторы, все те, кто верят не официальным сводкам, а разного рода «очевидцам», по большей части дезертирам и трусам, и, к стыду нашему, среди распространителей этих слухов бывают офицеры и генералы», — писал атаман в приказе от 12 декабря за № 2200.
Если будущий историк гражданской войны станет составлять характеристику этого белого вождя, основываясь на приказах за его подписью, то может допустить грубейшие ошибки.
Грозный и неустрашимый на бумаге, на деле он не так далеко уходил от тех, которых бичевал в своем произведении № 2200.
Будучи в начале декабря в Таганроге, на каком-то обеде, он сказал такую безутешную речь, что даже ставка Деникина всполошилась. Еще задолго до великого драпа он отправил свою супругу в Новороссийск. Рассказывали, что атаманшу и ее имущество отвозил специальный поезд, к которому было прицеплено два вагона с углем в качестве валюты.
Чтобы гарантировать Ростов и Новочеркасск от местных большевистских выступлений, атаман в начале декабря приказал сформировать дружины самообороны, на манер харьковских дружин «для защиты очагов», доказавших свою бесполезность и бессмысленность.
Все более или менее благонадежные элементы ежедневно сгонялись на площадь для нелепой маршировки на морозе. Винтовки, однако, поопасались выдать этим защитникам города.
Составили было план эвакуации. Для тыловых учреждений Дона, по соглашению с Кубанью, предназначалась громадная станица Кореневская, в 45 верстах от Екатеринодара.
Быстрое наступление неприятеля смешало все карты. Красная армия заняла каменноугольный район, окончательно отрезав Украину от казачьих областей. Деникин начал спешно эвакуировать добровольческие учреждения из Таганрога и Ростова. Стольный город остался за флангом.
Донские власти успели отправить только два поезда в Екатеринодар. В одном увезли сенат, созданный Красновым первоначально для Дона, но потом начавший функционировать в качестве высшей кассационной инстанции для всего юга. В другом уехали семьи высших должностных лиц Дона.
В Ростове образовалась пробка. Темные личности из числа железнодорожников не преминули воспользоваться моментом и обобрали даже сенаторов. Чтобы поскорее выбраться из опасной зоны, высшие блюстители правосудия вынуждены были сунуть кой-кому 100 ООО рублей на смазку колес. Этим последним актом закончилось существование верховного южнорусского судилища, состоявшего из обломков царского правительствующего сената.[291]
Красная армия определенно шла на Новочеркасск.
Ген. Богаевский иногда объезжал верхом на лошади засыпанные снегом площади, где обучались ратному строю дружины самообороны. Но он нагонял еще большую грусть своим унылым видом. Тихий, безжизненный, воодушевлявшийся только за хорошо сервированным столом, здесь, среди чуждых ему народных масс, он чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, что сказать своим подданным. И всякий понимал, что этот тягостный объезд атаман совершает из приличия, для проформы.
Город между тем превращался в военный лагерь. Его загромоздили подводы войсковых частей и беженские.
Как на зло, стояли холода. Казаки и солдаты, вламываясь в опустевшие квартиры для постоя, усердно громили их.
В учреждениях работа остановилась.
Начальник дружин самообороны ген. — лейт. п. X. Попов, один из «приказчиков души Каледина», распорядился было выставить караул на окраинах города. Дружинники, узнав об этом, окончательно разбежались и спрятались по домам, предпочитая защищать свои очаги от грабителей.
Донское правительство еще в середине декабря отдало приказ окружной страже мобилизовать решительно весь колесный транспорт, какой только имелся в станицах. Скоро пустые подводы начали прибывать в город.
Для нашего суда дали две подводы на двадцать восемь душ. Затем еще добавили две поломанных. Каждый из нас мог взять с собой только небольшой запас белья и одежды.
В Новочеркасске я жил у нашего председателя ген. Петрова. Его семья уехала поездом, с женами донских министров, в Екатеринодар. Нам приходилось бросать все свое имущество в пустой квартире, обрекая его на немедленное разграбление своими же казаками, еще до прихода неприятеля. Знакомые или уже выбрались кое-как, или собирались бежать, или боялись взять на свое попечение офицерское добро.
Я готов был плакать, расставаясь со своей библиотекой. Приходилось бросать оттиски своих небольших научных работ, отпечатанных еще до революции; журналы со своими статьями; рукописи, вполне подготовленные к печати; этнографические материалы, собранные перед войной, во время командирования меня Академией Наук на север, и еще не обработанные; альбомы со снимками, разные коллекции, письма некоторых видных ученых, — словом, все, что давало содержание моей духовной жизни. Мировая война помешала мне уйти с военной службы и отдаться научной деятельности. Гражданская — погубила те материалы, над которыми я всегда работал с гораздо большей любовью, чем над обвинительными актами.[292]
Но один ли я в это ужасное время терял частицу своей души?
Общее несчастие сглаживало тяжесть утраты.
21 декабря мы уложили свои крошечные тючки на телеги и ждали сигнала к выступлению.
Погода несколько изменилась. Таяло.
— Будет «оплаканное»[293] Рождество! — предполагали казаки.
На замусоренных и загаженных улицах зачернели лужи.
Днем я прошелся по Платовскому проспекту в направлении базара. Там уже всевеликое добывало зипуны. Толпа казаков, большею частью без погон, разносила деревянные ларьки и расхищала фрукты и сласти.
Напротив громили бакалейно-гастрономический магазин. Рамы уже были высажены. Пьяная орда хозяйничала внутри. Порой через окна летели на улицу то ящик с мылом, то шпагат, то еще какой-нибудь товар. Все это спешно подбирали мальчишки или оборванцы, о присутствии которых в чиновном Новочеркасске я и не предполагал.
Казаки, видимо, искали спиртного. Мыло и прочая дребедень их не интересовали.
— Партизаны, за мной! — вдруг раздался молодой, пьяный голос. На улице гарцует юный сотник, находившийся в состоянии, которое зовется «еле можахом». В правой руке у него обнаженная шашка, которой он размахивал, точно с кем-то сражался.
Часть пеших громил, толпившихся у дверей магазина, кинулась за сотником. В городе еще существовала власть.
Начальник гарнизона ген. Яковлев, узнав о погромах, двинул на базар броневик с вооруженной командой. Хулиганов разогнали.
Приказ по гарнизону от 23 декабря за № 224 лаконически извещал:
«Сего числа повешен бывший сотник Ежов за вооруженный грабеж в г. Новочеркасске».
Город загромождался все более и более, превращаясь в цыганский табор. На улицах разводили костры. Во дворах учреждений жгли ненужные канцелярские бумаги. Наш военный суд оставил решительно все дела в шкафах, не имея возможности что-либо вывезти.
Распоряжения о выступлении все еще не приходило. Ночь на 22-е провели в полной походной готовности.
Настало утро, а за ним день, но только по названию. Тоскливая мгла висела над площадями, улицами, садами, и казалось, что без конца тянется утренний рассвет. Погода вполне соответствовала мрачному настроению уходящих.
После полудня обоз войскового штаба, к которому придали и наш, стал вытягиваться в колонну перед величественным новочеркасским собором. Гигантская фигура Ермака с недоумением рассматривала эти приготовления к великому исходу.
Рассвет, сумерки, — кто их разберет, — пропали. Окончательная тьма объяла город.
— Хотите раздобыть лошадь? — предложил мне один из наших следователей, есаул В. В. Калмыков, приехавший верхом на соборную площадь.
— Хорошо бы, но как?
— Во дворе войскового штаба стоит штук десять оседланных. Их приготовили для штабных, но канцелярские крысы предпочитают трястись в телегах.
Отправились, и через четверть часа я уже взгромоздился на невзрачного мерина, которого, как потом выяснилось, реквизировали в цирке.
Обоз медленно потащился по Ермаковскому проспекту.
Подвод не хватало. Многие двинулись по способу пешего хождения. Только женщины и старики забрались поверх вещей.
Ехали и шли тихо, без шуму и гаму, словно воры, чтобы не потревожить обывателей. Всевеликое войско Донское, в лице своего старейшего учреждения — войскового штаба, уходило из стольного города в задонские степи.
Момент был грустный и трогательный. Но за время двухдневного пребывания на улице, в походной обстановке, публика уже успела одервенеть. Из наших лишь генерал Л-в, сидя на телеге, плакал. Плакал не от обиды за судьбы своего казачьего отечества, не от горечи за несбывшуюся белую мечту, а оттого, что забыл уложить в свою корзину «Протоколы сионских мудрецов».
