И Мария Сергеевна смертельно, до тоски, до одиночества жалела, что не может позвать их к себе, — не надо им мотаться в гостинице, чужой и казенной, пусть бы пришли к ней, пусть бы в ее доме стало шумно и суетно, пусть бы она сама распределяла их на ночлег, готовила ужин, пусть бы они накурили в ее доме… Она сама не знала, почему ей этого хочется. И она могла их позвать. Но она знала, что вот-вот приедет Волков, может быть, он будет не один, а с Алексеем Семеновичем. И этим офицерам будет неловко и трудно. Да они и сами не поедут.
Она слушала Стешин голос, не очень понимая, что она говорит, потому что думала обо всем этом с тем же чувством, что и в молодости, в Москве, когда охрана не пустила к ней в дом подруг после зачетов… Только тогда она была моложе. А сейчас она умела держать себя в руках. И если тогда ей было обидно и она проревела совсем по-детски всю ночь, то сейчас лишь горький комок мешал ей дышать.
Коренастый, подтянутый полковник не притронулся к чашке. Он сидел напротив Марии Сергеевны, словно за столом заседаний, пряча руки. Курашев позвякивал ложечкой в стакане — посуда была у них разномастная.
Мария Сергеевна подумала, что она не может уйти отсюда одна, что если она уйдет, то потеряет что-то очень важное, от чего-то отступится и, может быть, навсегда.
— Стеша, что скажут твои спутники, если я увезу тебя к себе? — Она обвела их всех взглядом.
— А что, Стеша, поезжай… — негромко сказал Курашев.
— Поедем, Стеша, а? Я сегодня дома одна… — Она сознательно соврала, но подумала, что, может быть, Волков на самом деле не вернется еще сегодня.
Она снова посмотрела на офицеров. Что-то знакомое-знакомое, только забытое и очень давнее почудилось ей в лице полковника, но она не вспомнила.
— Хорошо, — просто и тихо сказала Стеша.
Когда Поплавский и Курашев проводили их к машине и вернулись, Поплавский подошел к столу, стоя, залпом выпил свой остывший чай. Он крепко поставил чашку на стол и вдруг, глядя мимо Курашева, сказал:
— Курашев, я знаю эту женщину. Я знаю ее много лет.
Он повернулся, надевая фуражку, сказал с порога:
— Отдыхай, — и вышел.
Поплавскому казалось, что еще не кончился тот последний полет, когда он мучительно вспоминал полузабытое лицо женщины, которая сидела на обрывистом берегу реки… Теперь он вспомнил. Это была Мария Сергеевна…
Он шел по коридору гостиницы, устланному чистой, но исхоженной ковровой дорожкой, не слыша своих шагов.
«Она почти не изменилась, — подумал он, — словно и не прошло двадцать три года. Она просто повзрослела…»
Они не могли не встретиться; эти две женщины. Мария Сергеевна и Стеша. И если бы они не встретились никогда, если бы Курашев слетал на перехват и благополучно вернулся, и если бы… Да много «если бы» подстерегало их в пути. Но ни одно не стало действительностью. Еще не вдаваясь в первопричину их отношений, а просто удивляясь той силе, что влекла их друг к другу, — они обе думали так или приблизительно так и в машине «скорой помощи», и дома у Марии Сергеевны в первые минуты, которые были заполнены хлопотами и суетой, обычными для такого положения.
— Мы будем у меня, в моей комнате, Стеша. Хорошо? Ты — в душ. Если хочешь — залезай в ванну. Я сейчас все приготовлю, а потом — ко мне. — Мария Сергеевна говорила и говорила, хлопотала и двигалась по комнате, давая себе время найти ту струнку в себе, в Стеше, то мгновенье, когда можно стать самой собой, когда начнется главное…
— Чего бы ты хотела поесть, Стеша? — вдруг спросила Мария Сергеевна. И руки ее замерли над стопкой чистого, пожалуй, еще ни разу не надеванного ею.
— Ну, честное слово… Я, право, не знаю. Я вовсе не хочу есть… Мы…
— Нет, нет… Я знаю, как вы… Да ведь без еды и нельзя. Мужики в таких случаях водку пьют. А мы будем… Ну вот… — И Мария Сергеевна счастливо засмеялась, откидывая назад голову с тяжелым узлом темных волос, шелковистых, отливающих золотом и каким-то незнакомым, но драгоценным металлом… — Я накормлю тебя тем, чего сама смертельно хочу. Знаешь, когда я была маленькой, я жила в деревне. Нас у отца было трое, но девчонка — одна я. Родилась я поздно. Позднее брата последнего на десять лет с хвостиком. А мамы, как я стала помнить себя, не было уже, она умерла. Так до сих пор и не знаю отчего, но ее не было. И отец и братья очень любили картошку в мундирах. Ты не поверишь, какая это прелесть! Когда я смертельно захочу есть, я вспоминаю не то, что дома осталось, а именно картошку с постным маслом, горячую, в мундирах. Странно устроены люди. Вот ведь как давно все это было, а я помню.
— Они и сейчас живы?
— Нет, Стеша. Их нет. Отца в тридцать втором нашли под мостом. Сказали — ехал в район на тяжелой телеге и провалился на мосту на этом. Это осенью было. Старший брат в финскую погиб. А средний — с войны не вернулся. Как ушел, так и ни звука ни от него, ни о нем.
У Стеши в жизни вышло наоборот — они жили вдвоем с матерью. Отец ушел в другую семью. Но ушел так просто и безоговорочно, словно умер. И они обе никогда не вспоминали о нем. А мать и сейчас работает на комбинате, и не едет к ним, Курашевым, потому что помнит свою судьбу — свекровиных рук дело, что осталась одна с дочерью и потому еще, что пока «и ноги ходят, и руки делают…», но, правда, теперь уж, наверно, приедет: стареть стала. Но, может быть, в самом тоне, каким Мария Сергеевна рассказывала, было что-то такое, что делало их прошлые жизни похожими одна на другую, словно и жили они по соседству и в одно и то же время решались судьбы их обеих. Стеша твердо, но недолго посмотрела в глаза Марии Сергеевны и увидела, как в них, устремленных к Стеше, распахнутых, что-то словно подтаяло. Да и сама Стеша с трудом проглотила комок в горле.
Она тряхнула светловолосой головой.
— Ну ладно, где ваша ванна? Или душ, как там.
Может быть, вот и наступило оно — время подлинной их дружбы и радости: не было сейчас для Стеши здесь ни генеральского особняка, ни генеральской жены. Отношения между людьми в армии хоть и не сформировали душу Стеши, и Стеша так и осталась свободной и самостоятельной, но когда речь шла о такой разнице в положении, как у Курашева и Волкова, — было понятно — армия наложила отпечаток. И вот Стеша освободилась от этого. Сведи судьба их вместе в гарнизоне в полку, где Стеша прожила такие долгие, как целая жизнь, шесть лет, Стеша рядом с Марией Сергеевной чувствовала бы себя по-человечески старше, чем сейчас. Она поняла это и усмехнулась, не размыкая бледного рта. И в зрачках у нее появились огоньки.
Потом, когда они ужинали наверху, в комнате Марии Сергеевны, на пороге появилось изящное, стройное, большеглазое создание. Оно оглядело всех и совершенно бесцеремонно и в то же время обезоруживающе просто произнесло:
— Мама, у тебя гости?
— Да, Наташа. У меня гости. Поля накормит тебя. И ты можешь идти к себе.
Создание потянуло воздух носом.
— Что это так пахнет?
— Это картошка в мундирах, Наташа… — тихо ответила Мария Сергеевна. — Поля тебя накормит.
— Картошкой в мундирах?
— Нет. Чем положено.
Ни одним жестом Наталья не отметила присутствие Стеши, но это не вернуло Стешу к прошлому. Она спокойно и чуть насмешливо глядела на младшую Волкову. И Наталья вдруг дрогнула — она ответила Стеше взглядом чуть растерянным, чуть обиженным.
Наталья знала всех маминых знакомых и всех иных, кто может вот так спокойно сидеть у них в доме — в доме генерала Волкова. И вначале это было сильнее ее. Но, увидев глаза сидящей перед матерью женщины, смутилась. Что-то в ее лице и во взгляде, а скорее всего в отношении к ней, к Наташе, было общее с обликом Володьки, каким он был в последнюю их встречу. И душу ей словно чем-то оплеснуло. Она гибла на глазах у них. Но они не видели этого, это знала только сама Наталья… А Мария Сергеевна сказала спокойно и от этого еще более жестко:
— Ты помнишь, когда отец улетел в командировку, там, куда он улетал, один летчик совершил подвиг и чуть не погиб? — И Мария Сергеевна, спрашивая, точно вдалбливала каждое слово в прелестную головку дочери. — И вот перед тобой Стеша — жена этого летчика.
Голос Марии Сергеевны, когда она произносила имя женщины, содержал столько тепла и нежности, что имя это показалось Наталье огромным-огромным. Она даже невольно повторила его про себя: «Сте-ш-ша».
Наталье хотелось сгладить чем-нибудь свою резкость, но она глянула только на Стешу и круто, так, что ее волосы описали круг у лица, повернулась и ушла.
Некоторое время после ее ухода Мария Сергеевна молчала: она не хотела ни жаловаться на свою дочь, ни комментировать ее поведение — какой бы взрослой ни была Стеша, такой большой дочери у нее не может быть, и, кроме того, Марии Сергеевне не хотелось приобщать к своему возрасту Стешу — она и сама рядом с ней чувствовала себя моложе и сдержанней, легко набиралась какой-то силы, и эта сила звенела в ней.
