Первый день село устраивалось и обживалось в потайном убежище - на ракитовом острове посреди зыбунов, заросших редким березняком, ольшаником, невысокими соснами, которые перемежались сплошными стенами тростника и рогоза. По звериной тропе на руках перенесли сюда детей, корма, пожитки и даже легкие телеги. Лошадей укрыли на берегу болота под присмотром парней, самолично выбранных старостой, наказав им в случае опасности бросить табун и скрыться в лесу. У выхода тропы на остров Иван Копыто поставил дозорного, а потом учил сельчан походной жизни, показывая, как вырыть убежище и натянуть полог над ним, чтобы не сквозило и не заливало дождем, где разводить костер и как поддерживать огонь, чтобы не выдать себя дымом и светом, где выкопать колодец с чистой водой, какие травы настелить в жилище, чтобы не навлечь кусачих тварей, и каким образом хранить припасы от порчи. Детей припугнули болотной нечистью, чтобы не совались в заросший кочкарник. Нечаянно оступившись, там и взрослый мог сгинуть в черном окне, затянутом коварным зеленым лопушком. На другой день, выбравшись из болота, старый разведчик-сакмагон прочел по дымкам в небе "разговоры" сторожевых застав, и они подтвердили: враг перешел Оку. Душа рвалась к боевым товарищам - словно колдовская рука сняла все немочи Ивана Копыто, но тяжкая ответственность лежала теперь на нем за жителей Звонцов, с которыми успел он по-хорошему сжиться в три месяца. Терзала тревога за Москву, от дум раскалывалась голова. Двенадцать мужиков и парней, годных для ратного дела, он разделил надвое, приказав шестерым во главе со старостой постоянно быть на острове - опорой и защитой женщинам и ребятишкам, остальных, кто посильнее, стал готовить к выходу в поиск. Как ни упирался, а хромого Романа пришлось взять к себе - взыграла в мужике честь куликовца.
Следующей ночью беглецы снова увидели кровавые сполохи на тучах; теперь они были вокруг, иные совсем близко. Копыто пошел к балагану старосты. Фрол тоже не спал.
- Утром поведу разведку, - сказал Иван тихо.
- Сидел бы ты с нами, Ванюша.
- Все будем сидеть по болотам - Русь просидим.
Фрол вздохнул, перевел на другое:
- Стадо бы поглядеть. Боюсь, попортят девки коров. И сколь молока пропадет, а тут детишки маются.
- Што, Фролушка, я сбегаю-ка завтречка в стадо? - послышался в темноте женский голос - не заметили за разговором, как вышла старостиха Меланья. - Не бойсь, не заблужусь.
- Ты в уме? - сердито ответил староста. - В этакое время по лесам бродить - как раз на татарина нарвешься. А детишки?
Год назад у Фрола с Меланьей родилась двойня, и стало теперь в их семействе шестеро сыновей да две дочки.
- Девчонки приглядят, да и баб тут вон сколь.
- Уж лучше я сам.
- Нельзя, Фрол, - твердо возразил Копыто. - На тебе весь наш стан. - "Однако, и лихая женка у старосты!" Копыто слышал, как Меланья управляла Звонцами во время Донского похода.
- Ему и правда што нельзя, а мне-то дозволил бы, Ванюша? Глядишь, и молока принесем детишкам.
- Мужа спрашивай, - буркнул Копыто, уходя к тропе проверить службу дозорных. Свою жену он, пожалуй, не отпустил бы.
Поднявшись на рассвете, Копыто увидел возле костерка под развесистой ивой Фрола, Меланью и еще двух женщин. Хмуроватый староста давал жене какой-то наказ, она слушала, поспешно кивая. "Отпустил, однако". Отряхивая росу с вербника и вздрагивая от холодных брызг, Копыто вышел к костру, увидел деревянные лагунки, которые женщины засовывали в торбы.
- Ладно, бабы, раз уж решились - дам вам двух лошадей. Но чур на дороги не соваться - идти лесом. Понятно?
Подняв разведчиков, Иван вернулся в свою землянку, накрытую полотняным шатром. Жена укладывала харч в переметную суму, быстро глянув, отвела глаза:
- Все ж едешь?
- Нельзя сидеть.
Жена была брюхата четвертым ребенком, он чувствовал себя виноватым перед нею, жалел, но не давал волю жалости: бабиться воину - пропащее дело. Не глядя на жену, поднял сыромятный мешок, шагнул было к выходу и вдруг вернулся к ней, обнял свободной рукой. Не избалованная мужней лаской, она прижалась, вздрагивая, давила рыдания.
- Будя тебе, Федора, будя, - сказал тихо, чтобы не разбудить детей. - Што я, впервой иду в сторожу? На Ваську Тупика да на Ваньку Копыто ишшо не сковано вражье железо.
"Зря я это, однако, - стыдливо подумал, перешагнув порог. - Разжалобил только бабу, а на ней - дети".
В тот день дымы пожаров торчали в небе особенно часто, и от них горючая копоть оседала на душу. Ярость сменялась недоумением: почему прозевали врага? Кто виноват? Прежде, бывало, корили рязанцев и нижегородцев, когда ордынские набеги заставали тех на печи, сами же вставали ратями на Оке, и откатывались от московского порубежья полчища Тогая, Арапши, Сары-Хожи, иных грабежников. Бегича перехватили на Воже, Мамая - еще дальше, на Непрядве. Что случилось теперь?
Верстах в пяти от убежища отряд выехал на открытое поле. Стали так, чтобы малинник и бузина скрывали коней. Копыто был одет по-воински - в стальной кольчуге и шлеме, опоясан мечом, сидел он на сильной молодой лошади из боярской конюшни. Пятеро остальных - в нагрудных кожаных бронях из лосиных шкур, в островерхих, плотно набитых пенькой шапках; крестьянские тяжеловатые кони под мужиками тоже были защищены лосиными и медвежьими шкурами. За спиной у всех - саадаки, к седлам приторочены боевые топоры и сулицы в чехлах, трое опоясаны трофейными кривыми мечами, привезенными с Куликова поля. Роман воскликнул:
- Вот оно как: был Стреха - да весь вышел!
- Какой Стреха?
- Там вон жил. - Роман указал на середину поля. За белой полоской несжатого овса зеленело несколько яблонь и слив.
- Что-то вроде чернеет?
- Нынче одно везде чернеет - угольки. Жил на открытом месте, как на ладони, татарин, конешно, сразу приметил и налетел коршуном.
- Глянуть надо. Ты, Касьян, поедешь со мной, а ты, Роман, будь за старшего. - Копыто поскакал к яблоням через поле. Дохнуло гарью, с плетня, недовольно горланя, взлетели серые вороны, сердито застрекотала сорока в пустом саду, усеянном обитыми недозрелыми яблоками.
- Ишь как потешились, ироды клятые, - вполголоса сказал Касьян. Копыто проследил взгляд мужика и содрогнулся. Сколько перевидал смертей, а к такой нельзя привыкнуть. Не горшки торчали на кольях плетня - человеческие головы. Одна - седобородого старика, другая - длинноволосой седой женщины. Глаза выклеваны птицами, попорчены лица. А поодаль, на том же плетне… У Касьяна вырвался жалобный стон, Копыто, стиснув зубы, вцепился в рукоять меча. Голое тельце ребенка животом насажено на острый кол, безглазая головка запрокинулась, чернел раскрытый рот, словно младенец зашелся в крике.
- Эх, дядька Стреха! - Касьян размазал по щеке слезу. - Чего в дому-то сидел, неуж зарева не видал? Жадность проклятая, видно, сгубила: жалел хозяйство бросать, на бога понадеялся…
Копыто поднял глаза к небу:
- Клянусь тебе, господи, - не помру я, пока десяток псов поганых вот этой рукой не вобью в грязь! Жену не обниму, дитя свово не привечу. А убьют - подыми меня из могилы, господи: зубами рвать их стану, кровью упиваться до Страшного суда!
Мужик, крестясь, с испугом смотрел на начальника.
Объехали пепелище, между сгоревшими строениями нашли обезглавленные тела старика и старухи.
- Похоронить бы, - сказал Касьян.
- Нет! Пусть так. Пусть видят русские люди! Похороним, когда Орду вышибем.
- Стреха-то жил с сыном, дочерьми и зятем, - рассказывал Касьян. - Внуки тож были. Да, слышно, и старшая дочь гостевала у нево с ребенком. Штой-то у ней там с мужем не сладилось, будто бы поп их даже развел, она и приехала к родителю. Уж не ее ли дите?.. Остальных, видно, в полон увели.
Копыто молчал. Он был вторым после Городецкого попа, кто знал случившееся с Тупиком и Настеной.
- Овощ пропадает, нарву, однако, мужикам огурцов да репы. - Касьян слез с лошади, отвязал суму, пошел в огород. И тогда Ивану померещилось: будто насаженный на кол ребенок заплакал. Плач едва доносился, но был так близок и жалостлив, что Иван зажал уши, боясь надорвать сердце. А когда разжал, по спине у него заходил мороз: жалобный детский плач по-прежнему сочился откуда-то, словно из-под земли.
- Касьян! Ты ничего не слышишь?
- Нет. А што такое?
В тишине не слышалось даже птиц и ветра. Иван, спрыгнув с седла, медленно пошел по скрюченной от огня муравке подворья к тому месту, откуда долетали странные звуки. Он вдруг увидел обложенное обгорелыми поленьями творило, бросился к погребу, распахнул его. Из сумерек донеслось сдавленное: "Уа-уа…" - как будто плачущему ребенку зажимали рот.
- Кто там есть, выходи!
В ответ звучал лишь тот же сдавленный плач. Копыто нырнул в погреб, стал осматриваться. В углу, между кадками, затаилась маленькая фигурка со свертком на руках, из сумерек испуганно поблескивали глаза.
