Я слышу как щелкает зажигалка.
Слышу шум ночного ветра.
Чувствую сладкий дымок сигареты.
Нет! Он меня не видит, но чувствует неясную тревогу.
Аккуратный стук в дверь.
Это охранник. Самая настоящая горилла!
— Маша, все спокойно. Никого. Горилла одета в бронежилет. Ого! Это же мафия!
Он говорит — МашА, — делая ударение на последнем слоге. Так это женское имя звучит почти по-мужски.
Они говорят полушепотом, чтобы не разбудить хозяина.
— Извини, Виталь, у меня месячные, — шутит юнец, не оглядываясь.
Он бодрится, но я чую, как кошки скребут у него на сердце. Вижу отражение лица на створке окна — глаза полны слез. Какая интуиция! Он ощутил, что в дом пришла смерть и тайно звякает столовым серебром, считая ложки и вилки, щупает простыни — приданое мертвеца… что живыми уже не быть.
Мордоворот прикрывает дверь.
Толчком силы я погружаюсь по щиколотки, по колени, по грудь, по шею! — в паркетный пол и — спрыгиваю с потолка в темноту нижней комнаты. Это первый этаж. Кабинет! Но я не могу открыть ни одного ящика. Не могу перелистнуть листочка календаря на рабочем столе. Нажать клавишу компьютера!
Куда я попал, черт возьми? Не чертыхайся, Герман… Как узнать, где находится этот проклятый дом, его адрес, его координаты, имя хозяина? Номер телефона?
В надежде отыскать ярлычок с номером, я обнюхиваю кнопочный телефон, стоящий тут же на столе. Напрасно! В таком доме дураков нет.
И никаких признаков присутствия женщины!
Сквозь просторное стекло я выхожу в парк и, отойдя сто метров, внимательно оглядываю дом снаружи, запоминаю местность. Это типичный загородный дом новых русских — кичливая помесь псевдоготики с гаражем. И стоит он в дачной местности… Судя по отсутствию сосен и елей, по обилию кленов и прочей листвы — это средняя полоса России.
Но где? Эта полоса равна двум Франциям!
Вокруг меня колыхание ветра, но я не чувствую холода. Я гляжу на звездное небо. Ватные тучки растаяли, небосвод чист от пыли, луна кругла и бесстрастна: Господи, если ты есть, вряд ли тебе по душе ясновидцы… Эта мысль так неожиданно приходит в голову, что я теряюсь от ее внезапного броска.
Пифию или ясновидящего побей камнями… нашептывает подлая память из древних речений.
Еще десять минут осмотра и я выясняю, что дом хорошо охраняется, что центральный пост наблюдения расположен в холле первого этажа, еще один пост перед гаражем, последний у въезда в парк. На деревьях — скрытые телекамеры. Камеры расположены и на этажах, в коридорах особняка. Охранников — шесть человек. Все в бронежилетах и вооружены до зубов. По нескольким репликам я понял, что мордовороты охраны готовятся к нападению.
В огромном доме на двадцать пять комнат только два обитателя: та самая мужская пара в спальне на втором этаже.
И ни малейшего следа женщины!
Ни фото. Ни портрета. Ни одного платья в шкафу.
Признаюсь, я даже заглянул в туалет с биде… пусто. Стерильная чистота, как в кабинете врача. На полках у зеркала ни зубной щетки, ни лосьона для кожи, ни крема для лица. Ничего кроме, возможно — того махрового полотенца, забытого в тренажерном зале на балетном станке… тревожный запах жасмина, страх цветка при виде огня.
Ужас охватывает меня — голым голодным призраком я сдохну, сдохну здесь через пару дней… в этом парке сдохну… Я ощущаю жажду. Я хочу пить; в глупой надежде напиться, я пытаюсь снова открыть кран в туалетной комнате.
Напрасно!
Тогда я пытаюсь с перепугу поймать незримой ладонью скудные капли, которые летят из хромированного носика.
Капли простреливают навылет мои пальцы и уползают змейками жидкого серебра в решетку сливной трубы.
И Эхо видит мои муки! Видит, но не будит меня!
Я сдохну здесь завтра! послезавтра! послепослезавтра!
Меня привел в чувство храп коня.
Светает.
Я в парке в двухстах метрах от дома, который сверкает за колоннадой лип как стеклянный аквариум.
Прямо на меня по плюсны в траве бредет белая лошадь с черными глазами. Та самая, которую я видел час назад на ипподроме. И хотя я полон отчаяния, я не могу не подумать о том, как она прекрасна. Грациозное животное, с лебединой шеей, пепельной гривой, круглыми копытами и маленькой головой с чуткими стрелками ушей.
Герса… шепчу я.
Лошадь вздрагивает всей матовой кожей и, вскинув голову, смотрит прямо в мою сторону. В мои глаза. Она видит меня.
Неужели?
Я вскидываю незримую руку, которую только лишь чувствую, но не вижу — всхрапнув от испуга лошадь уносится прочь.
Тут я вспоминаю одно из предупреждений маэстро: если ты в состоянии прозрачности заметишь испуг жи-вотного; значит оно тебя увидело. Если я, Герман, воображу что в углу моей комнаты сидит собака, мой кот немедленно ретируется прочь из комнаты. Он видит ту самую собаку, которую я вообразил в своем уме. Запомни, Герман, испуг животного это знак, что оно не просто увидело тебя, нет, а стало добычей мага. Не упускай своей добычи из рук, заставь жертву подчиниться собственной воле!
Стой! Я легко догоняю скачущую лошадь и, слившись-с белой трепетной массой, разом чувствую как широка моя грудь, как много сырого лесного воздуха — мешок! — набирают огромные просторные глубокие легкие, как высоко-высоко над землей взлетают мои круглые глаза величиной с яблоко — ветки летят им навстречу! Чувствую как круто уходит под торс мой бесконечный живот и как раскрывается в моем паху глубинное жерло кобылы.
— Герса! — вскрикнув, я просыпаюсь. Боже! Я лежу на дне пустого бассейна, раскинув руки крестом на шахматной клетке и весь весь, с головы до пят, покрыт живой колючей коркой копошащихся насекомых. Содрав с лица горсть насосавшихся тварей, я пытаюсь пятачком кожи разглядеть Учителя, но вижу только больничный свет синей лампы под потолком, да пустой шезлонг на краю моей квадратной могилы; драный, обглоданый кроликами и гусеницами остов, в котором чернеет нечто жуткое, гадкое, невыразимое словами.
— Пить… — шепчу я горячими губами.
И кошмар вновь выбрасывает меня в предрассветный парк. Сброшенный лошадью я падаю навзничь, но не разбиваюсь, а мягко приземляюсь в высокую траву, где замираю в позе сидящей лягушки.
И эта поза тут же превращает меня в зеленую жабу, которая ползет мимо меня в сырой траве. Черт возьми! Ты опять чертыхаешься, Герман… я превращаюсь в полужидкое конское пучеглазое яблоко, в комок живой слизи и бородавок и, тяжело вздымая боками, замираю перед черной лужицей ночной лунноватой воды.
Герман, ты можешь напиться.
Жаба открывает мокрую липкую щель и я пытаюсь с помощью этой щели сделать хотя бы один глоток агатовой вязкой червивой жижи, но уже первая сопливая пиявка, попавшая в рот, вызывает у меня сухое извержение рвоты. Жабу трясет от мук человека. Но я не отпускаю лягуху из власти галлюцинаций и, неуклюжими шлепками направляюсь к дому врага, пока не выпрыгиваю из густой травы на асфальт перед входом-. Здесь жаба становится сразу жертвой лунной мошкары, которая зеленым дымом окружает глазастый брюхатый шар слизи. Мошкара налипает на кожу.
Чего же я добиваюсь от жалкой и тяжкой твари?
Я хочу заставить ее… позвонить по телефону.
Заставить нажать на клавиши кнопочного телефона в кабинете.
Мне осталось от силы прошлепать двадцать метров. Сначала пересечь бетонную дорожку у входа в особняк, затем — вдоль стены — проковылять до окна в кабинет, окно приоткрыто! Я это хорошо разглядел — один прыжок с земли до подоконника — это самое трудное— высота не меньше метра, с подоконника на пол, затем вспрыгнуть на кресло, с кресла — на стол, сбросить трубку и набрать нужную комбинацию из двадцати цифр, после чего я выхожу прямо на номер генерала.
Пусть разбирает мое кваканье!
Прыжок. Еще один прыжок. Мошкара не отстает. Ресницами слизи висит на глазах жабы.
Прыжок. В живот попадает острый камешек гравия.
Из дома выходит охранник — рыжий детина с банкой пива.
На бетонной дорожке, освещенной яркими фонарями, я виден, как на ладони, но гад засек меня раньше — на мониторе наружной телекамеры.
Свинья смотрит в— мою сторону плотоядными глазами. В детстве он любил вешать кошек. Я узнаю такие взгляды машинальной ненависти к живому.
Я пытаюсь спастись — тремя огромными высокими прыжками влево, в бок, в темноту, в густоту высокой травы. От страха я выбрасываю анальным каналом струйку слизи.
Напрасно!
Сонный садист настигает неуклюжую жабу и с наслаждением школяра, с содраганием онаниста, пуская клей в трусы, давит несчастную амфибию подошвой армейского ботинка. А затем долго отмывает струей баночного пива красно-зеленые лохмы и сопли лягушиной кожи с рифленой резины.
На сладкую гадость поживы из светлой чащи лунного парка, с капители дорической колонны вылетает ворон, черный как смоль, и голодный, как волк. Он начинает рыться клювом в теплых потрохах поживы и становится добычей мага! Ворон от ужаса вздыбил перья. Я заставляю птицу лететь прямо к заветному окну с такой силой и страстью, что ворон разбивает ударом клюва стекло в форточке.
