Не было тайны. Не вырвался из сердца таинственный «русский дух». Не случилось долгожданной разгадки. Сердце было комком материи, красным мясом, в которое можно было ткнуть пальцем, с силой сжать, или выбросить в форточку, чтобы оно упало на грязную землю, где его сжуют бездомные собаки.
Мальтус испытал разочарование, словно его долгие годы обманывали. Шептал стих Тютчева: «Ведь может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней». Одновременно чувствовал облегчение. Многолетние страхи его оставили. Гнет неразгаданных подозрений и глухих предчувствий рассеялся. Он испытывал телесную легкость, какую должен испытывает человек, плавая в водах Мертвого моря.
Ассистенты крутили винты, раздвигая разрез. Растворяли в животе темную полость. В полости, похожей на корыто, вздувались голубые кишки, розовые пленки, желтые студенистые сгустки. Хирург по локоть погружал руки в пузырящееся месиво, словно вылавливал что-то, утонувшее на дне корыта. Запах парного нутра усилился, вызывая у Мальтуса отвращение. Но это отвращение лишь усиливало чувство облегчения, — страна, которую он боялся, которая была вечной угрозой миру, не являлась воплощением могущества и духовной мощи. Она была мертвой рыбой, бессильно лежащей между трех океанов, и ее потрошили и чистили, соскабливали чешую, выдирали кишки и пузырь, а она тупо колыхалась, бессмысленно пучила глаза, открывала и захлопывала липкие жабры.
Хирург уловил среди скользких сгустков невидимую добычу. Стал ее извлекать. В его руках оказалось коричневое глянцевитое тело, опутанное сосудами, перепонками, мокрое, стеклянно-сияющее. Мальтус понял, что это печень. Молодая, переполненная свежей кровью, похожая на экзотический плод, она была столь привлекательна, имела такой завораживающий смугло-алый цвет, что захотелось отрезать от нее тонкий ломтик и взглянуть на срез. Увидеть плотную фактуру, упругое сочное вещество. Это желание странно повлекло за собой другое, — кинуть отрезанный ломтик на сковородку, услышать, как он зашипит, станет терять вишневый цвет, окутается душистым паром. Наколоть ломтик на вилку и попробовать на вкус, убедившись, что это вкус свежего ливера.
Мальтус почувствовал слюноотделение и испугался проявившемуся в нем инстинкту, которого прежде в себе не знал. Первобытное, каннибальское вдруг всплыло в нем. Поедание печени поверженного врага было спасительным ритуалом, когда инстинкты еще не были опоясаны множеством табу, и жизнь вольно переплескивалась из зверя в человека, из человека в камень, из камня в звезду небесную. Эта мысль вызвала в нем восторг раскрепощенного разума.
Ассистенты поднесли прозрачный пакет, и хирург опустил в него печень, скользнувшую, как покрытый слизью налим. Пакет с темно-вишневой печенью поместили в хромированный шкаф, дохнувший морозным паром.
Из девушки извлекали почки, — два округлых клубня, висящие на зыбких отростках. Они были похожи на мелкий семенной картофель с проросшими в темноте стеблями. Глядя, как добытый орган опускают в питательный раствор и помещают в хромированный сейф, Мальтус подумал, что вот так же в ангаре разбирают на запасные части угнанный Мерседес. Человек, подобно машине, состоит из арифметической суммы деталей, которые образуют функциональное единство. Нет никакого духа, нет никакой души, нет преступления, ибо извлеченные из одного человека запчасти, вставляются в корпус другого, продлевая его механическое функционирование. Это открытие казалось Мальтусу дерзновенным и богоборческим. Думая так, он восставал против устойчивых предрассудков. Преступал черту. Был дерзким новатором. Мог подвергнуться гонениям со стороны мракобесов. Мог пострадать и взойти на костер, как это было во времена инквизиции. Думая так, он чувствовал свою свободу и раскрепощенность, обретал могущество не обремененного заблуждениями знания.
Хирург окунул обе руки в женскую утробу, что-то осторожно нащупывал. Так ловят раков, проникая чуткими пальцами под коряги и камни, извлекая из воды шевелящееся черно-зеленое существо. Хирург потянул наверх, и в его руках возник ярко-алый, светящийся орган, продолговатый и нежный, напоминающий сочный цветок. Мальтус понял, что это матка. Хранилище живородящей силы, средоточие женственности, продлевающей в бесконечность род, не дающей погаснуть священному родовому огню. Теперь этот источник родового бессмертия был извлечен. Женщина была отрезана от будущих, пресеченных в ней поколений. Ее родовые черты, — золотистые брови, нежный с ямочкой подбородок, васильковые глаза были обречены на исчезновение. Еще один русский род, стремясь в будущее, натолкнулся на тупик и зачах. И эта мысль вызвала у Мальтуса удовлетворение. Еще один источник опасности был подавлен. Народ, угрожавший миру и ему, Мальтусу, сжимался и таял. Уменьшал свою численность, покидал свои территории, уходил с земли, освобождая пространство иным народам. Русский «особый путь», «русская альтернатива», «русское инобытие» завершали свое бессмысленное существование. И он, Мальтус, был к этому приобщен.
Хирург орудовал ножницами, освобождая матку от волокнистых сосудов. Мальтус вдруг заметил, что стерильная белизна операционной наполняется странной мутью, словно на стены, на приборы, на работающих хирургов ложится серая тень. Люстра светила тускло. Померкла сталь инструментов. Казалось, в мире случилось затмение, — не солнца, не звезд, а гигантского светоча, дающего жизнь всей Вселенной.
Мальтуса испугала эта перемена, но его возбужденная психика, вид женской матки, которую перекладывали в прозрачный пакет, породили в нем внезапную похоть. Он стал содрогаться, испытывая мучительную сладость. Волна болезненного наслаждения сотрясла его тело, и он покачнулся, прижимаясь к стене. Один из ассистентов мельком взглянул на него, откладывая в сторону окровавленные ножницы.
Хирург делал длинные надрезы на женских плечах и бедрах. Ассистенты, орудуя скальпелями, отделяли длинные лоскутья кожи. Окунали их в пакты с раствором, и лоскутья колебались, как алые водоросли. Девушка лежала, и казалось, на ее ногах пламенеют красные лампасы, а на плечах краснеют эполеты.
Мальтусу показалось, что мгла, витавшая в операционной, сгустилась, и стены, недавно белоснежные, почернели, словно на них легла копоть. Сквозь операционную летели темные лучи, будто взошло черное светило, источавшее бесчисленные корпускулы мрака. Эти корпускулы, как споры, засевали землю, и из них прорастала тьма. Хирурги работали в темноте, в черном воздухе вспыхивали инструменты, жутко краснели раны на женском теле. Мальтус хотел понять, откуда исходят лучи, где взошло это мрачное светило. И вдруг заметил, что лучи излетают из его собственных рук. Из груди. Из паха. Из дышащего рта. Он и был тем черным светилом, откуда валила тьма, и набегал беспросветный мрак.
Работа в операционной подошла к концу. Хирург устало стянул с рук окровавленные перчатки, кинул на пол розовый комок резины. Ассистент стянул с лица девушки пластмассовый конус, прикрывавший рот, отклеивал от тела присоски с проводами.
— Ут-тилизация труп-па, эт-то ваша забот-та, господин Мальтус, — произнес хирург и пошел, сутулясь из операционной. Ассистенты раскрывали хромированные шкафы, доставали контейнеры с органами, торопились вниз, к машине «скорой помощи», которая приняла драгоценный груз, сорвалась с места и помчалась в ночь, разбрасывая фиолетовые сполохи.
Мальтус остался один. Медленно приблизился к девушке. Она лежала обнаженная, с множеством ран, изуродованная, с проломом в животе и груди, с ободранной кожей. На щиколотке блестела тонкая золотая цепочка. В ушах голубели бирюзовые сережки, подарок Мальтуса. Изнасилованная, оскверненная, она тихо улыбалась таинственной тихой улыбкой, словно не замечала содеянного над ней злодеяния, знала о какой-то сокровенной чудесной тайне, к которой ее приобщили. Мальтус со страхом глядел на прекрасный лик, на изумленно поднятые брови, на прелестную ямочку в подбородке. Почувствовал, как разверзается пол, и он проваливается в бездонный колодец.
Он падал вдоль антрацитовых стен, из которых, стиснутые пластами, смотрели изуродованные лица, шевелились раздавленные рты, кривились сломанные зубы. Его падение убыстрялось. Вырастая навстречу, приближалось отточенное острие, готовое пронзить рассекающим страшным конусом.
Он лишился чувств. Очнулся на кафельном полу в нелепой позе. С трудом поднялся. Приблизился к зеркалу. Видел свое пепельное лицо, отражение операционного стола, на котором что-то жутко краснело.
Валентина, как только ее усыпили в машине, испытала тихую радость. Она не чувствовала, как в нее вонзается сталь, как чужие руки погружаются в ее разъятую грудь, извлекают испуганное, дрожащее сердце. Ей казалось, что она летит над утренним лугом, в тихом тумане. Под ней низко темнеет трава с дымчатой росой, лениво течет река, в которой плеснула рыба, и расходятся медленные круги. В ней была удивительная легкость, словно тело лишалось веса, сбрасывало ненужные покровы, и душа, освобождаясь от плоти, ликовала, прощаясь с землей. Валентина не хотела навсегда покидать любимую землю, и прежде чем отлететь, стремилась запечатлеть себя в родной природе.
