От всех барских построек уцелели только эти конюшни; должно быть, барин жил тут богатый, а может, был у барина конский завод… От барского дома торчком только подымалась средь сада большая труба над голландкой, в которой уже навили себе гнезд воробьи, да в стороне на самом въезде в имение стояла сторожка без окон и без дверей.
Туда мы ходили.
Окол сторожки под кустом валялась статуя, голая такая баба, станушка сползла с нее на коленку, и видно, что обе руки держала она посередке, как будто собиралась купаться, да кто-то из нашего брата из озорства или любопытства на одурелый глаз вздумал взглянуть, отбил ей обе руки, но ничего не увидел, повалил ее сапогом и напихал в ноги соломы.
* * *
Что Зайчик вернулся, и мы долгое время не знали…
Да, правду говоря, и не думали об этом, в суматохе да расстройстве решивши после водополя, что Зайчик или утонул, заблудившись в дороге, или попал все же не в ту ямку во время обстрела и ему оторвало задние ноги.
Узнали мы только от Сеньки, денщика командира.
Как-то день на шестой, когда всем получшало, Иван Палыч встал с утра очень в хорошем благорасположении духа. Брюки почистил, пуговицы мелком натер, сапоги смазал колесной мазью, которую ему кто-то из ленивой роты принес, нестроевой сродни был там у него, долго молился богу перед чаем, а за чаем сидел приглаженный, чистый, под кружку откуда-то блюдце с голубыми цветами по краю и золотой каемкой достал.
— Должно, что после барыньки — в саду нашел, — сказал Иван Палыч.
— Хорошее блюдце… ты не забудь… не равно — домой захвати! — усмехнулся Прохор.
— Думаю так, Прохор Акимыч, что скоро… по снежку, может…
— Нешто бы!
По небу, чистому и глубокому, словно приподнятому осенними ветрами, прогнавшими перед скорым снегом непогоду, летели гуси беспрерывной лентой. Смотрели мы на эти ленты, сидя на лавочке возле конюшен, и на душе у каждого вставали чертухинские наши родные места, опавший лес неподалеку от села, синий купол, и синее небо, и у окна привычная рябина, с которой треплют дрозды переспелую и хваченную морозцем ягоду, и уже почернелые кусты крыжовника и смородины на огороде в задах, где как-то по-особенному в последние осенние деньки попискивают синицы, подвешиваясь и боком и вниз головками к облетевшим веткам.
И не заметили мы в этой задумчивости, как к нам подошел Сенька Кашехлебов. Подошел от тихо, степенно снял фуражку и подал всем руку:
— Честной компании! — Странно даже было взглянуть на Сеньку.
На этот раз он не только не был под мухой, но смотрел как-то необычно серьезно, и около рта его не было так всегда и прыгавшей складки, готовой сложиться в беспричинную усмешку или рассыпаться в мелкие ниточки веселых морщинок по щекам, похожих у глаз на заячьи лапки.
— А-а… Семен Семеныч! — сказал Иван Палыч, раскуривая трубку. — Как ноги таскаешь?..
Сенька только рукой махнул, подсаживаясь к нему. Все так и уперлись в Сеньку.
— Что же ж такое больно не весел?..
— Откомандировали!
— Кого… тебя?..
— Да меня-то что: капитана нашего откомандировали!..
— Ну-у?.. — протянул, скрывая удовольствие, Иван Палыч. — А мы тут ничего не знаем… приказа неделю в руках не держали! Куда же?
— Да в лазарет…
— Что же такое, Семен Семеныч?..
— Хорошо не поймешь! — неохотно ответил Сенька.
— Жар, что ли, зашел?..
— Нет… в голове что-то… такое!
— Перепил, значит… Да ты расскажи по порядку…
— Да расскажу… теперь торопиться некуда… мать их за заднюю ногу, уж как капитан просил оставить меня при себе, а не выгорело!
— Полно, Семен Семеныч, у нас веселее! — утешил Сеньку Прохор.
— Мучает меня, Прохор Акимыч, места не нахожу… привык, как теленок к пойлу, а теперь, значит, — ша!.. Засну — нечистый веревку сует…
— Да, плохо-то плохо тебе без их высоко! Да что случилось-то с капитаном!..
— А я и сам хорошо не пойму… Пришли мы тогда, значит, после этого водогона в офицерский лезерв, прекрасно все, как быть не может, сбегал тут же за заливухой и только вернулся, взошел, гляжу — их-высок катается по полу в растяжку и бормочет такое несуразное, чего и до сих пор понять не могу…
«Никаких чертей я, — кричит их-высок, — не признаю!.. Признаю только одного всемогущего бога!.. Вон… вон… вон! — кричит. — Чтобы духу твоего, многорогий черт, не было!»
Я бросился было его подымать, чуть заливуху не пролил, их-высок выпучил бельмы, перевернулся на спинку и… на меня:
«Ты, — говорит, — кто это будешь, позвольте вас расспросить?»
— Значит, уж узнавать перестал, — заметил было в сторону Прохора Иван Палыч, но тот и не обернулся, уставившись в Сеньку.
«Да… чего вы, — я говорю, — ваш-высок, спятили, что ли?.. Или уж я очень долго ходил, что у вас не хватило терпенья?..»
«Извольте, — говорит, — извольте мне отвечать: кто вы такой?.. Кто вы такой?»
«Да я же это… я, ваш-высок!»
«Многобог?»
«Вы лучше, — говорю, — выпили бы… а не то меня побили! Пейте, — говорю, — ваш-высок, пейте и мне немножко оставьте!»
Глотнул он чутельку, гляжу, в глазах прочистилось, зубы оскалил, смеется.
«Дурак, — говорит, — ты, Сенька, ничего не понимаешь!»
Известно, дурак, я уж к этому привесился, с дурака меньше спрашивается, лишь бы не дрался.
«Ты что, — говорит, — Сенька, можешь на это сказать?..»
«Ничего, — говорю, — ваш-высок, окромя хорошего!»
«Тогда, — говорит, — садись и стукнем! Ты, — говорит, — Семен Семёныч, самый умный мужик есть на свете!»
«Лестно, — говорю, — слышать от ваш скородия такие слова…»
Сенька остановился и взял из рук Иван Палыча трубку, чтоб прикурить «козью ножку», которую заворотил толщиной чуть не в палец, запыхал сразу, глубоко вдыхая в себя махорочный дым и понемногу выпуская его из ноздри. Мы, мало что толком разобравши, глядели на Сеньку, да и Сенька был сам на себя не похож.
— Ну-к что ж, — сказал Иван Палыч, принимая трубку обратно, — я еще во всем этом ничего такого худого не вижу!
— В том-то и дело, все пошло как и надо: выпили, закусили, потом опять выпили, два раза в этот день бегал за заливухой, а потом… сызнова все зачалось!
Иван Палыч трубку положил на коленку, нас оглядел, да и мы все переглянулись: видно по всему, что Сеньке на этот раз не до шуток.
— Ну? — поторопил Иван Палыч.
— Ну… только это было мы к вечеру с их-высок расположились, слышу — в дверь кто-то скубется… Их-высок обернулся с походной кровати, будит меня разутой ногой, а я спал возле на полу, на шинели, побледнел и заорал во всю глотку:
«Кто там, в рас-пруды-на-туды-твою вас?..»
А из-за двери кто-то чужим голоском, инда и мне стало страшно.
«Это я, — говорит, — господин капитан… пришел доложиться по случаю приезда!»
«Какого приезда?.. — кричит их-высок. — Кто там еще может приехать?..»
«Да я, — говорит, — я!»
«Да кто там за «я», в рас-пруды-на-туды?»
«Да я же, — говорит, — навряд-поручик Зайцев».
Их-высок так и подернуло, привстал он с кровати, смотрит на меня и вроде как сказать ничего не находит, а мы как раз перед этим приходом говорили о Миколае Митриче, потому что в этот день было в приказе: пропал!
А мы и того не знаем, — перебил Иван Палыч.
— Как же… по приказу он исключен… как без вести… и в чин произведен!
— Семен Семеныч, что-то больно нескладно выходит!
— Да ж я же не знаю, как там решило начальство… только в тот самый вечер их-высок как раз мне и говорил, что Миколай Митрич вовсе не без вести, а просто учесал к немцам и теперь у них служит шпионом…
— Ну, городи! Вроде как что-то не больно…
— Их-высок так говорил… Это, говорит, так уже беспременно верно, потому что все на это похоже… Ну, значит, каково же было его удивленье, когда сам Миколай Митрич пришел, да еще преставляться по случаю производства.
«Входите, — кричит их-высок, — господин навряд-офицер, я к вашим услугам!» — а сам за стакан да за шашку, в одной руке стакан, а в другой — шашка:
— Ну, думаю, да-а-а!
Дверь потихонечку отворилась — и Миколай Митрич… в натуральном виде… Чуть малость выпимши.
Сенька опять прикурил у Ивана Палыча и посмотрел на всех исподлобья. Мы подвинулись ближе, а у Сеньки складка у рта совсем подобралась и в глаза уткнулись три желтых морщинки.
— Да рази Миколай Митрич вернулся?.. — спрашивает Пенкин.
— Выходит, что да, хотя опосля того вечера он мне не попадался… так что, пожалуй, я даже толком не знаю, потому уж больно в тот вечер мы были все трое сизо!
— Скоро-ти обернул, — протянул Иван Палыч.
— Ну так и вот… входит, значит, их благородье, их-высок разинули рот, я, братцы, потому уж больно не ждали, тоже малость подобрался, — что дальше будет?
