ТАТЬЯНА КАСАТКИНА
Когда у кого-то очень близкого день рождения, хочется говорить добрые слова и признаваться в любви, тянет прямо-таки расплыться в умилении и раскиснуть в нежности, тем более когда этому близкому стукнуло аж восемьдесят! И по человеческим меркам срок немалый, а среднестатистическая жизнь толстых журналов (учитывая здесь и статистику XIX века) короче человеческой. Правда, журналам не так уж редко случается возрождаться…
Но время наше такое — раскисать не дает. Нежность наша тревожна, любовь настороженна. Мы силимся — хоть думой о них, хоть бессильной нашей молитвой — охранить любимых. Потому что мы наконец поняли — мы на войне. Нет, дело не в том, что опасность террористического акта подстерегает всякого. Материализовавшаяся в терактах угроза смерти всегда существовала и лишь напомнила нам о себе; взрывы разбудили нас, привычно существующих в погоне за уходящим днем и забывающих о том, что “человек не только смертен, но еще и внезапно смертен”. Наша война — постарше любых междоусобных войн в человечестве. Можно в нее не верить, можно делать вид, что ты тут ни при чем или что она от тебя далеко. Все это мы проделывали и по отношению к чеченской войне, пока она не доказала нам, что ей плевать на то, что мы думаем по поводу своего участия (неучастия) в ней.
Человек всегда держит линию обороны: между жизнью и смертью, между добром и злом. Это одно и то же. Потому что если ты зол — то ты мертв до смерти, а если добр — то жив и по смерти. Это одинаково хорошо видно в судьбах и людей, и журналов. Мы все — сторожа своих собственных сторожевых башен. Через любую из них зло и смерть проникают во все человечество. Любая из них может стать последним оплотом жизни и добра. Но журнал — это целая крепость, собирающая своих бойцов под общим флагом, дающая каждому из них чувство “плеча и локтя”, чувство защищенной спины. Это не значит, что все собравшиеся здесь согласны друг с другом во всем: это значит, что они вместе бьются за жизнь и добро, даже когда спорят друг с другом. Потому что спор в “Новом мире” — это совместная битва за истину. Это и есть чувство “плеча и локтя” — знание, что даже если ты пропустишь врага — по немощи, недосмотру или искреннему заблуждению, — стоящий рядом встретит его во всеоружии.
Дай Бог “Новому миру” и дальше биться за мир, где могуча нежность, действенно умиление и сильна молитва.
РУСЛАН КИРЕЕВ
Для меня 2005 год вдвойне юбилейный: 80 лет “Новому миру” и 40 лет, как я в нем впервые напечатался. Рассказ “Мать и дочь”, появившийся в журнале в 1965 году, редактировал Игорь Александрович Сац. Он же сказал мне, что перед сдачей в набор рукопись прочел Твардовский и сделал две-три мелкие правки, я же по молодости лет даже не поинтересовался, что именно исправил Александр Трифонович. На седьмом небе был от счастья — напечататься тогда в “Новом мире” считали за честь даже маститые писатели, а тут — студент… Поздравляя, мне говорили, что все двери в литературу для меня теперь распахнуты настежь, но не тут-то было. Все — буквально все! — журнальные двери оказались задраены для моих писаний накрепко, и продолжалось это долгих четырнадцать лет, пока я вторично не появился в “Новом мире”, на сей раз с романом, и вот уж после него журналы и впрямь стали наперебой зазывать меня, причем публиковали даже те вещи, которые прежде отклоняли.
Роман назывался “Победитель”. О нем тогда много писали, но самые поразительные — во всяком случае, для меня — вещи журналисты обнаружили лишь спустя двадцать лет, когда провели неожиданную параллель между моим триумфатором и только что избранным вторым президентом России. Они практически ровесники: герою романа — 28 лет, Путину, когда вышел роман, было 27, оба кандидаты экономических наук, оба в совершенстве владеют немецким, оба занимались боксом (“Как только стало ясно, что одного драчливого характера не хватает, чтобы быть первым во дворе и в школе, я решил пойти в секцию бокса”, — читаем в книге “Разговоры с Путиным”), оба не пьют и не курят, оба ироничны, в том числе и по отношению к самим себе, оба с бандитами предпочитают говорить с позиции силы. Действие романа, а стало быть, и решающий выбор героя, происходит в марте — на март пали и выборы президента. Или еще деталь, до которой докопались журналисты. Оказывается, в молодости наш президент любил отдыхать на Черноморском побережье Кавказа, туда же отправляется и мой герой. Поначалу меня удивило такое количество совпадений, но чем больше я размышлял, чем пристальней приглядывался к новому российскому президенту, тем явственней понимал, что это — не случайность. Именно в этом поколении — поколении Владимира Путина — должна была сформироваться подобная личность. И формирование это, активное формирование началось уже тогда, в 70-е годы, что, собственно, я и пытался показать в романе.
В недрах брежневской эпохи, в самых глубинах ее, исподволь зрел социальный тип, которому принадлежит будущее; понимал это, разумеется, не один я, но об этом в подцензурной прессе предпочитали не говорить. У меня сохранилась новомирская верстка, где в названии романа — знак вопроса. Однако в последний момент, в самый последний, послали телеграмму в Киев (“Новый мир” печатался тогда в Киеве), чтобы вопрос сняли.
Главным редактором тогда был Сергей Сергеевич Наровчатов. Роман он прочел в уже вышедших номерах, отдыхая в Коктебеле, и в письме к Диане Тевекелян, заведовавшей в журнале прозой, отозвался о нем весьма сдержанно. Когда же вокруг романа поднялся шум, перечитал его еще раз и снова написал письмо Тевекелян, в котором признался, что роман ему “приятнее не стал”, но напечатать его надо было непременно. Обо всем этом я узнал уже через несколько лет после смерти Наровчатова, когда Тевекелян опубликовала воспоминания о нем и фрагменты из писем.
Не нравится, но печатать следует… Как часто вспоминаю я этот наровчатовский тезис последние девять лет, работая в отделе прозы родного журнала!
СЕРГЕЙ КОСТЫРКО
19 августа 1968 года утром я шел по Московской улице, она же — отрезок Варшавского шоссе, пересекавшего наш, в те времена одноэтажный и деревянный по преимуществу, Малоярославец; я помню синее и еще прохладное небо, косое солнце, густые тени под тополями у забора Техучилища; меня трепал легкий озноб от предчувствия перемен — пройдя в то лето до конца вступительные экзамены на филфак московского пединститута, я ждал результатов. И, оглушенный собой, я не сразу увидел то, на что смотрел. Меня обгоняли машины. Зеленые военные грузовики. Они шли колонной. Проходила одна колонна, и через несколько минут меня нагоняла следующая. В открытых кузовах на скамейках сидели солдаты, спиной к кабине и лицом ко мне, идущему по обочине. Они смотрели на меня, я — на них. Что-то странное, как будто сдвинутое почудилось мне в выражении их лиц. Потом я увидел — у каждого из них — автомат Калашникова. Автоматы они упирали прикладом в пол, сжимая в кулаке цевьё или дуло. Я не мог оторвать глаз от тускло поблескивавшего железа в их руках. Машины шли и шли, и количество сверстников, которых я провожал глазами, уже перевалило за реально представимое. И вот тут наконец меня пробрал холод — передо мной материализовалась непомерная и страшная сила, напрямую связанная с понятиями “государство”, “государственные интересы”; сила, противостоящая той жизни, которую ощущал я в тот момент в себе и которую являл собой город вокруг — с его деревянными заборами, с яблонями, потяжелевшими за ночь от росы и яблок; со скрипом калиток и голосами идущих, как и я, на работу людей; с запахами керосинок в домах и перекопанной земли в огородах, — то есть сила эта противостояла всему тому, что было (и остается) для меня нормой жизни.
Через день я ехал в московской электричке за результатами экзаменов, читал (до сих пор помню место, на котором прервался) “Повесть о жизни” Паустовского; вокруг гудел разговор, который я не слушал и который был просто шумом электрички, — сознание включилось, только выхватив из бессвязного потока речи вокруг словосочетания: “передавали по радио”, “они уже в Праге”. И этих нескольких слов оказалось мне тогда вполне достаточно.
А через десять лет, получив на сутки фотокопии книги “Бодался телёнок с дубом”, я читал про то, как автор ее, укрывавшийся для работы в своем деревенском доме у того самого шоссе, в том самом августе двое суток, с ощущением непоправимости происходящего следил за нескончаемым потоком военной техники, идущей на Запад, — великая держава изготавливалась для вторжения в Чехословакию, обрекая всех нас быть соучастниками.
Смешно сравнивать восприятие одного из самых мужественных и проницательных людей своего времени с восприятием провинциального, не тронутого еще почти жизнью мальчишки, но в тот момент и в том месте эти — и тогда, и потом далекие друг от друга — люди чувствовали одно.
