Колклаф открыл книгу и перелистал несколько страниц.
— Я знаю эту книгу, — сказал он, — это непристойная, грязная книжонка. — Он бросил ее на пол. — Выкинь ее, все выкинь! Здесь не библиотека, и ты здесь не для того, чтобы читать. — Книга осталась одиноко лежать на полу посредине казармы, открытая, обложкой книзу, с измятыми страницами. Колклаф направился мимо двухъярусных коек к окну. Ной почувствовал, как капитан тяжелой поступью прошел у него за спиной, и по его телу пробежала неприятная дрожь.
— Это окно не вымыто. У вас не казарма, а вонючий свинарник, — прогремел Колклаф и опять направился к проходу. Он не стал осматривать остальных солдат, молчаливо ожидавших у своих коек, а пошел прямо к выходу; за ним бесшумно следовали сержанты. Дойдя до двери, он повернулся.
— Я научу вас поддерживать порядок, — сказал он. — Если среди вас есть один грязный солдат, знайте, что приучить его к чистоте — это ваше дело. Запрещаю увольнение из казармы до завтрашнего утра. Увольнительных на конец недели никто не получит. Завтра в девять часов утра будет осмотр. Советую вам постараться, чтобы к этому времени казарма была в надлежащем порядке.
Он повернулся и вышел из казармы.
— Вольно! — крикнул сержант Рикетт и последовал за капитаном и старшиной.
Ной, чувствуя на себе взгляд сотни обвиняющих глаз, медленно вышел на середину прохода, где лежала книга, наклонился, поднял ее и рассеянно расправил страницы; потом прошел к окну, которое явилось причиной всех неприятностей.
— Вот тебе и суббота! — произнес кто-то с другого конца казармы тоном горького сожаления. — Запретить увольнение в субботний вечер! У меня свидание с одной официанткой, которая уже готова уступить, а завтра утром приезжает ее муж! Я просто готов убить кое-кого!
Ной посмотрел на окно. Сквозь прозрачные сверкающие стекла видна была ровная, пыльная, сожженная солнцем земля. На нижней планке рамы в уголке лежал мотылек, который каким-то образом ухитрился налететь на закрытое окно и погиб, оставив на стекле небольшое желтое пятнышко. Ной машинально взял его в руку.
Сквозь нарастающий рокот голосов он услышал позади приближающиеся шаги, но продолжал стоять, не оборачиваясь, держа в руке злосчастного мотылька. Он ощущал неприятную покрытую пыльцой ткань поломанных крыльев и смотрел в окно на сверкающую пыль и далекую чахлую зелень сосен в другом конце лагеря.
— Ну вот, еврейская морда, — раздался позади голос Рикетта. — Ты, наконец, добился своего.
Ной стоял, по-прежнему не оборачиваясь. Он видел в окно, как к воротам бегут трое солдат, бегут с драгоценными увольнительными в карманах, бегут к ожидающим их автобусам, городским барам, уступчивым девушкам, радуясь, что хоть на тридцать часов освободились, от казармы.
— Кру-гом! — скомандовал Рикетт. Солдаты смолкли, и Ной знал, что все взгляды устремлены на него. Он медленно повернулся и стал лицом к Рикетту. Рикетт был высокий, крепко сложенный парень со светло-зелеными глазами и узким бесцветным ртом. Передних зубов у него не было — они были выбиты в давно забытой потасовке — и, когда он говорил, его почти безжизненный рот жестоко кривился, а в протяжном техасском произношении проскальзывали порой какие-то шепелявые звуки.
— Ну держись, — прошепелявил Рикетт. Он стоял в угрожающей позе, опираясь руками на спинки двух противоположных коек. — Теперь я возьму тебя под свое крылышко. Ребята, — продолжая смотреть на Ноя с затаенной злой усмешкой, он повысил голос, чтобы его лучше слышали остальные, — ребята, я обещаю вам, что этот жиденок в последний раз портит вам субботний вечер. Даю вам торжественное обещание и клянусь богом. Это тебе не синагога в Ист-Сайде, Абрам, а казарма армии Соединенных Штатов Америки, и здесь все должно блестеть, как в доме белого человека, да, Абрам, как в доме белого человека.
Ной, не веря своим ушам, в упор смотрел на высокого, почти безгубого парня, неуклюже согнувшегося между двумя койками. Сержант был назначен к ним в роту неделю назад и, казалось, до сегодняшнего дня не обращал на Ноя никакого внимания. За все месяцы службы в армии никто до сих пор не попрекал Ноя тем, что он еврей. Ной с удивлением перевел взгляд на товарищей, но они молчали, осуждающе посматривая на него.
— А теперь один из вас, — прошепелявил Рикетт так, что в другое время можно было бы рассмеяться, — сразу же начнет уборку. Абрам, надевай робу и принеси ведро. Ты вымоешь все окна в этой проклятой казарме и вымоешь их так чисто, как положено белому христианину, который ходит в церковь. И смотри, чтобы я был доволен. Быстрее одевайся, Абрашка, и приступай к работе. А я потом проверю, и если окна не будут блестеть, то, клянусь богом, тебе придется пожалеть об этом.
Рикетт вяло повернулся и медленно вышел из казармы. Ной подошел к своей койке и начал развязывать галстук. Натягивая рабочую одежду, он чувствовал, что все в казарме следят за ним жестоким, непрощающим взглядом.
Только вновь прибывший солдат, Уайтэкр, не смотрел на него: он старательно заправлял свою койку; которую разорил Рикетт по приказанию капитана.
Перед вечером пришел Рикетт и начал осматривать окна.
— Ладно, Абрашка, — проговорил он наконец, — на этот раз я тебе прощаю. Я принимаю окна, но помни, что я буду держать тебя на примете. Знай, что я терпеть не могу всяких негров, евреев, мексиканцев и китайцев, и теперь тебе придется туго в этой роте. А теперь подожми зад и не вякай. А пока что сожги-ка лучше книги, как приказал капитан. Должен тебе сказать, что капитан тоже тебя не больно-то любит, и, если он опять увидит твои книги, тебе будет кисло. А теперь убирайся, мне надоело смотреть на твою противную рожу.
Уже спустились сумерки, когда Ной медленно поднялся по лестнице казармы и вошел в дверь. Некоторые уже спали, а посреди казармы на двух составленных вместе тумбочках шла азартная игра в покер. У входа пахло спиртом, и на лице Райкера, спавшего ближе всех к двери, расплылась широкая, пьяная улыбка.
Доннелли, лежавший в нижнем белье на своей койке, открыл один глаз и громко проговорил:
— Аккерман, я ничего не имею против того, что ты убил Христа, но никогда не прощу тебе, что ты не вымыл это паршивое окно. — И он снова закрыл глаз.
Ной слегка улыбнулся. «Это шутка, — подумал он, — пусть грубая, но все-таки шутка. Если они превратят это в шутку, то все еще не так уж плохо». Но его сосед по койке, долговязый фермер из Южной Калифорнии, сидевший обхватив голову руками, тихо и вполне серьезно заявил:
— Это ваша нация втянула нас в войну. Так почему же сейчас вы не можете вести себя как люди? — И Ной понял, что это совсем не похоже на шутку.
Он медленно прошел к своей койке, опустив глаза, чтобы не встретиться взглядом с другими, но чувствовал, что все смотрят на него. Даже те, что играли в покер, прекратили игру, когда он проходил мимо них к своей койке. Даже новичок Уайтэкр, казавшийся довольно славным парнем и сам пострадавший в этот день от начальства, сидел на своей вновь заправленной койке и недружелюбно смотрел на него.
«Странно, — подумал Ной. — Но это пройдет, это пройдет…» Он достал оливкового цвета картонную коробку, в которой хранил почтовую бумагу, сел на койку и начал писать письмо Хоуп.
«Дорогая, — писал он, — я только что окончил свою домашнюю работу; я протер сотни стекол так же любовно, как ювелир отшлифовывает пятидесятикаратный бриллиант для возлюбленной бутлегера[51]. Не знаю, как бы я выглядел в бою с немецким пехотинцем или японским солдатом морской пехоты, но мои окна могут состязаться с их отборными войсками в любое время…»
— Еврей не виноват, — четко произнес кто-то из игравших в покер. — Просто они хитрее всех. Вот почему их так мало в армии, и вот почему они зарабатывают столько денег. Я их не обвиняю. Был бы я похитрее, меня бы тоже здесь не было. Сидел бы я в отеле в Вашингтоне и только смотрел, как катятся ко мне денежки.
Наступило молчание. Ной был уверен, что все игроки смотрят на него, но он не поднял глаз от письма.
«Мы часто ходим в походы, — медленно писал он, — поднимаемся в гору и спускаемся вниз, маршируем и днем и ночью. Мне кажется, что армия разделена на две части: действующую армию и армию марширующую и моющую окна. Мы как раз попали во вторую армию. Я научился ходить, как никто еще не умел в роду Аккерманов».
— У евреев огромные капиталы во Франции и Германии, — раздался голос еще одного из игравших в покер. — Им принадлежат все банки и дома терпимости в Берлине и Париже, а Рузвельт решил, что мы должны защищать их деньги, вот он и объявил войну. — Солдат говорил нарочито громко, чтобы уязвить Ноя, но Ной не поднимал глаз.
«Я читал в газетах, — писал Ной, — что эта война — война машин, но до сих пор я встретился только с одной машиной — машиной для выжимания половых тряпок».
— У них есть международный комитет, — продолжал тот же голос, — он собирается в Польше, в городе Варшаве. Оттуда они рассылают приказы по всему миру: купите это, продайте то, объявите войну этой стране, объявите войну той стране. Двадцать старых бородатых раввинов…
