— Он может лгать и ближайшим присным. Не полагайтесь на их уверенность.
— А чего он вообще хочет-то? — Саннио окончательно запутался. Без герцога-регента все выглядело вполне логичным и связным, а вот персона Скоринга торчала в этом всем, как… как уд на лбу!
— Власти, — развел руками архиепископ Жерар. — Но не тщеславия ради, а для служения державе. Увы, он не понимает, что нельзя грязными руками лезть во чрево роженицы, дабы вырвать плод раньше начала схваток. Потому его следует остановить. Но это дела мирские, в дела богов же не вмешивайтесь!
4. Беспечальность — Собра
Я не верю тебе более, брат мой Ингальд; и более не назову тебя братом, ибо не брат ты мне. Лишь обманщик, помеха на пути, клоп, пиявка, присосавшаяся к ноге. Руки твои полны силой, брызгами серебристыми срывается она с пальцев, льется живой ртутью. Ладони твои не вмещают ее. Ты щедро зачерпнул от чужого источника — но сила эта моя, и, мне принадлежа, не удержится она в твоей чаше. Долго, долго верил я тебе. Долго позволял обмануть себя пустыми льстивыми словами, сладкими, как первый нектар с полевого клевера, обещаниями. Ты говорил мне — «Жди!», и я ждал. Ты говорил мне — «Готовься!», и я был готов. Что же ты отводишь глаза, неверный, обманщик, чужак? Глаза твои лживого цвета, улыбка твоя — лишь отражение радуги в луже, но не сама радуга, поступь твоя обманчива, а замыслы не ведомы никому. Силы в ладонях твоих довольно, чтобы открыть для меня дверь; молот мой занесен, и выкована молния, которая поразит сущее — но отчего же ты преграждаешь мне путь?
— Разве не пора? Разве не пробил час? — в последний раз спрошу тебя, дабы совесть моя была чиста, а сердце спокойно: я не предал тебя, я дал тебе возможность сказать мне правду.
— Нет. Смотри сам, брат мой Фреорн. Раскидывает руки, плетет между пальцами радужную сеть видения — словно два луча света перемешиваются посредине, дробясь на осколки семь цветов. Радуга. Вот его истинная суть. Не мое серебро, не золото чужаков — радуга. Серебром почти до краев налита сияющая сфера. Не хватает лишь малости.
— Разве долго взять эти крохи?
— Крохи? — сизая неверная поволока во взгляде плохо скрывает насмешку. — Смотри. Капли падают в серебряную сферу, наполняя ее — но медленно, медленно… Капли эти — чужие жизни, кровь невинных, боль отдавших свою жизнь, слезы умирающих. Сила, что собирают мои верные жнецы в пору урожая, зернышко к зернышку, слезинку к слезинке. Ртуть, серебро и хрусталь. Неспешно, слишком уж неспешно заполняется сосуд. В чем здесь подвох? Где ложь? В какие потайные пазухи под черным плащом прячет он влагу? Мою влагу! Только мою!..
— Где же золото проклятых отродий, что заполнит чашу до краев?
— Верные нам пока не сумели добраться до него. Но что для нас время, брат мой? Миг короче вдоха. Прикрой глаза, а когда распахнешь их вновь — все уже будет готово. Отводит взгляд. Лжет.
— Передай мне то, что по праву — мое!
— Нет, брат мой. Еще рано.
— Это мое!
— Брат мой Фреорн, краткий миг спустя ты будешь благодарен мне. Ведь я не позволю тебе растратить даром то, что накоплено нами. Смотри! И — как ни отталкивай посланное им видение, тонешь, тонешь, захлебываешься в сизом океане лжи, и нет ему дна, и нет опоры, ничего нет, только пронизывающее насквозь фальшивое откровение, слепящая радуга, разъедающий обман бесконечных зеркал, белых призм, впивающихся острыми лучами света. Переплетение нитей со звуками. Пульсирующий гул голосов, пестрядь лиц.
Судьбы смертных — что мне до них, для чего мне пить их сны и мечты, кошмары и надежды? Кто они для меня? Лишь опавшая хвоя под ногами, лишь пожухлая трава. Вскормленные верой в лишивших меня дома, вспоенные упованиями на вырвавших у меня сердце, зачем они мне нужны? Только для того, чтобы насладиться их страхом, когда обрушится на предавший меня мир молот моего возмездия!
— Смотри! И я смотрю, смотрю, чтобы не утонуть, чтобы не перестать быть, потому что голос его — единственная опора в океане видений, захлестнувших меня, переполнивших грудь так, что не осталось места для вздоха. Вот — верные мне, ничтожные капли среди бесконечного моря отступившихся, мерцающий жемчуг в глубинах вод. Как же мало вас, тех, кто помнит, тех, кто не забыл, не предал!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Вот — среди них пятеро лучших, каждый вскормлен с ладони силой моей, каждый — от крови моей, от первого племени, которому я дал жизнь. Оберегало их мое серебро, вело в пути, защищало и укрепляло. Пусть не я, а вставший на место мое сизоглазый лжец сплетал нити. Мне послужат они. Только мне. Пусть кровь двоих нечиста, мое серебро возьмет верх над примесью золота. Пеной вскипит чужеродное, прольется вовне, ибо они — мои. Вот — верный из верных, сам призвавший меня, сам готовый служить мне. Самый дорогой из всех, самый ценный, ибо ведет его не память крови, а справедливость. Предательством наказал он предателей, отвернулся от них, и нет у меня слуги вернее. И вот — двое других, чьи судьбы с ними сплетены неразрывно, идут рядом. Те, чьей силы не хватает… …я тянусь к ним, тянусь — и понимаю, что нет у меня рук, нет оружия, нити ускользают, бьюсь об заслон, рыбой о твердь, птицей о стекло…
— Видишь, брат мой? Они близко, совсем близко. Но пока еще недостижимы. Смотри же! Шаг, другой — переплетение времен со случайностями, петли неизбежности захватывают обоих, словно аркан, швыряют на алтари, под нож верных мне: и вот полна до краев чаша!
Рвусь из последних сил, стремлюсь утолить свою жажду: близко, близко, до чего же близко, и алчет вся моя суть последнего глотка. Так путник в пустыне тянется к каплям росы, так готов он убить себя в броске к оазису, что видит в мираже — ради влаги, что напитает пересохшее горло. Любого из них достаточно мне, чтобы восстать в полной силе, а дверь, запечатанная, казалось, навсегда, стала не прочнее березовой коры… Ускользает миражом видение, оставляя меня корчиться от жажды.
— Один шаг, брат мой Фреорн. Остался лишь один шаг. Дай мне сделать его, подожди. Океан видения выбрасывает меня на пустой берег. Белый песок от горизонта до горизонта, и вдали вздымаются горы, вечные горы моего замка, ибо сам он — и море, и горы, и каменные стены, и дождь за ними, дождь повсюду, ледяной, обжигающий каплями щеки. Беспечальность, имя-насмешка, сладость, обернувшаяся горечью, замок, чье истинное имя — Преддверье; оболочка, облекающая Триаду, созданную мной, мое единственное прибежище. Чтобы разорвать эту вуаль, словно рубаху на невесте, мне недостает силы. Ласковые руки — нежнее возлюбленной, легче, чем у друга — касаются моего лица, отирают холодные капли. Сладость его касаний страшнее отравы, ибо опять я запутаюсь в паутине лжи, поверю, позволю себя обмануть — и себе обмануться, допущу к себе, в себя его утешение, как уже нахлебался досыта, допьяна, до невозможности сделать вдох, его видений, в которых не отличишь истину от пленительнейшей из иллюзий.
— Веришь ли ты, брат мой, сам все увидев? Лучшие, вернейшие из твоих слуг уже поднимаются к двери. Наготове нож, подставлена чаша. Скоро ты утолишь свою жажду. Верю ли я? Верю ли я лгущему там, где нет места лжи, обманывающему там, где нет обмана? В слиянии разумов, в объединении душ умеющему утаить свои замыслы, в тенях спрятать свет, на свету — тьму…
— Я верю тебе. Ибо сфера силы — в его руках, и нити судеб — на его пальцах, что же еще остается мне?
— Как я рад, госпожа моя, что вы нашли для меня час именно сегодня, — герцог Скоринг с поклоном поцеловал протянутые ему руки. — Не буду утруждать вас просьбой выйти в сад, жара нынче превзошла себя…
— Я люблю тепло, — улыбнулась Кларисса. — Давайте выйдем в сад. Нет-нет, через переходы слишком долго, а сад — вот он! Хозяину не нужно было объяснять дважды — он поднял деревянную створу окна, первым переступил через невысокий подоконник, потом перегнулся внутрь комнаты и, приподняв Клариссу за талию, перенес наружу.
— Вы авантюристка, госпожа моя… К счастью, нас никто не увидит.
