— Я знаю, он дней десять назад был в Киеве.
Вбежал Гриша и так же, как когда-то, в первый день приезда Сергея в Киев, даже не поцеловавшись и не пожав руки, деловито спросил:
— Ты пораженец или оборонец? Я пересмотрел свои прежние взгляды.
Но на этот раз Сергей, не смутившись, ответил ему:
— Иди, иди к черту, гимназист, — я в команде выздоравливающих.
Но Гриша продолжал говорить о войне.
Он занимал исключительно крайнюю позицию, противоположную бывшей у него в первые дни войны, когда он стоял за оборончество и жестоко ссорился с Полей. Теперь он не признавал никаких компромиссов в вопросе о необходимости поражения России в войне. По его словам выходило, что всякая война «во все времена и для всех народов» преступна, что пролетариат всегда должен желать поражения своей стране. Он заявлял, что требование права наций на самоопределение является оппортунизмом чистой воды и что под это требование можно подвести любые действия великих держав во время мировой войны.
Сергей не спорил с ним; большинство терминов, которые употреблял Гриша, были ему мало знакомы. Но Гриша горячился так, словно Сергей всеми силами пытался опровергнуть его доводы. Анна Михайловна насмешливо сказала:
— Гришенька, Гришенька, успокойся, ты снова разъярился.
Сергей спросил:
— Друг мой, насколько я понимаю, ты коренным образом переменил свой взгляды? Как это произошло?
— Как это произошло? — сказала Анна Михайловна. — Да очень просто: почитал кое-какую нелегальщину... — она рассмеялась, — и перегнул палку в другую сторону. Недавно Абрам, послушав его, сказал: «Ты, сынок, схоласт, а кто пытается надеть уздечку схоластики на диалектику, тот дурачина». Гриша, так папа сказал?
Гриша махнул рукой.
— Да ну вас, ей-богу. Вы не понимаете ничего.
Столик Сергея стоял на том же месте, и те же книги были на полке... Какие события, какая непроходимая пропасть отделяла его от мирных студенческих времен!
Лукьяновская тюрьма, окопы над Саном, госпиталь. Неужели он сидел вот на этом стуле, за этим вот столиком и читал книгу Содди? Он осторожно, как гость, перелистывал свои собственные книги, смотрел на знакомые страницы, вспоминая, что думал, разбирая схемы, формулы. Ясный, хрустальный мир! Он сидел на краешке стула и осторожно оглядывался. И перед ним выплыли университетские коридоры, прохладная, как церковь, аудитория, осенние деревья, опершиеся ветвями на высокие окна. Мирный торжественный голос профессора Косоногова, кто-то окликнул его: «Коллега Кравченко», Он чувствовал себя вором: он крал у войны любовь и эти грустные минуты короткой встречи с книгами.
Он сказал Грише:
— Правда, Гриша: пораженец или оборонец — когда воюешь, не имеешь времени об этом подумать. Да, где Поля? Неужели еще не пришла из гимназии?
— Она во второй смене. Придет не раньше девяти.
— Что это — вторая смена?
— Во многих гимназиях госпитали, и их перевели на вечерние смены. Комедия, между прочим. Гимназистки в мужских гимназиях.
— Кстати, о гимназистках. Ты потерял наконец невинность?
У Гриши выступили на глазах слезы, он сказал:
— Да, я вижу, ты вернулся настоящим пехотным философом.
Сергей спохватился:
— Это я так, шутя. Ты расскажи, что Поля?
— Что Поля? — недовольно переспросил Гриша и, сразу оживившись, забыв смущение, проговорил: — Ты помнишь, знаешь Кольчугина? Ну так вот, она его разыскала на каторге в Восточной Сибири и переписывается с ним теперь, посылки ему шлет, с матерью его затеяла переписку. Ну, словом, хочет, помимо его воли, заделаться его невестой.
— Кольчугин! — сказал Сергей. — Кольчугин! Бедняга Кольчугин! — Он ударил ладонью по столу. — И Поля... Какая странная судьба!
— В жизни не поверю, чтобы рабочий-революционер женился на такой идиотке, — добавил убежденно Гриша.
— Странно, все странно! — снова сказал Сергей. —
Знаешь, Гриша, я женюсь.
— На Олеське? Напрасно, ей-богу, напрасно, — проговорил Гриша. — Я вот знаю, что за полгода законспектировал почти весь первый том «Капитала»; а женился бы — двух глав не сумел бы прочесть.
— Нет, не то. Вот я поживу с женой два месяца, поеду на фронт — и конец мне, по зато уж, понимаешь, умереть не. будет жалко. А что не прочту двух или десяти глав — на это мне плевать!
— Сережа! — с гримасой молодого монаха, останавливающего богохульника, вскрикнул Гриша. — Это ты, который год был в тюрьме, говоришь такие вещи!
Сергей засмеялся.
— Честное слово, я тебя люблю, — сказал он. — Вот только рукоблудию не надо предаваться, получишь сухотку спинного мозга.
— Болван, я ненавижу такие разговоры, отстань от меня! — закричал Гриша и, схватив со стола книгу, замахнулся ею и снова положил на стол.
А Сергея словно бес охватил.
— Вот видишь, вот видишь, — сказал он, — это первое последствие, уже расшатаны нервы. Ты вот почитай Фореля «Половой вопрос».
Но они вскоре помирились и отправились к Софье Андреевне.
У Софьи Андреевны, помимо всех ее качеств, привлекательных для людей, входивших в ее кружок, имелась одна особенно привлекательная черта: Софья Андреевна была полна невыдуманного интереса к людям. А люди, не отдавая себе в том отчета, обожают чужой интерес к себе. Каждый готов без устали говорить с человеком, проявляющим живое сочувствие к тому, как ты учишься, служишь, лечишься, к тому, какие доводы ты можешь привести о своем превосходстве над человечеством, и к тому, что в эту ночь ты неудобно положил подушку, отчего у тебя болят затылок и шея.
Что Сергей думал и чувствовал под обстрелом артиллерии? Страшно интересно, что он скажет, — кто выиграет войну? Она уже знает, что он женится на Олесе, и считает, что это счастливое, самое счастливейшее событие. Как он, с такими огромными духовными потребностями, смог обходиться месяцами без книг и образованного общества? Страшно интересно, что он думает о русском солдате? Когда, по его мнению, кончится война? И, конечно, множество вопросов о его здоровье, настроении, планах, надеждах, опасениях.
Потом, на фронте, он вспоминал этот разговор. Воспоминание каждый раз утешало и успокаивало его. Эта старуха проповедовала (своим голосом, озабоченной улыбкой, сединой), что люди драгоценны, их благородство и доброта достойны поклонения, что самые малые страдания должны вызывать сочувствие. Он помнил ее в Карпатах, среди искромсанных тел, на дорогах Галиции во время великого отступления.
В день беседы с Софьей Андреевной он был ограблен войной, — безразличием, насмешливостью хотелось ему уберечься от Олесиной любви, от мыслей об ушедшем в каторгу Кольчугине, о своих заброшенных книгах.
И он сам поразился, когда во время обеда, забыв о насмешливом безразличии, проявил необычайную горячность в разговоре с Анной Михайловной и Гришей. Она спросила:
— Как ты нашел нашу почтенную Софью Андреевну?
— Как находит... — проговорил Гриша. — Старая балаболка. Рудин в юбке. Что о ней можно сказать?
— Да, наша Софья Андреевна — типичная русская интеллигентка, с ее прекраснодушием и высокопарной речью, — вздохнув, сказала Анна Михайловна.
Сергей внезапно почувствовал, что раздражается.
— Да, так вы находите? — спросил он.
— Ну еще бы. Теперь должны прийти новые люди, чтобы побороть общественное зло. А добренькая интеллигенция... — сказал Гриша и поднял ложку.
Сергей перебил его.
— Кто же это, кто? — спросил он.
Он сам не понимал, откуда в нем берётся раздражение, но даже дышать ему стало тяжело.
Гриша, никогда ничего не замечавший, ответил:
— Ну, брат служивый, ты меня не экзаменуй. Эти люди — мой отец, вот этот Кольчугин, революционный пролетариат вообще. Да, словом, короче говоря, все те, кого ты в тюрьме видел.
Сергей вдруг закричал на него тонким, пронзительным голосом. Он выкрикивал не те слова, что ему хотелось, но с злорадством видел, что Анна Михайловна и Гриша испуганно смотрят на него.
— Какого черта ты рассуждаешь с таким апломбом! В тюрьме, в тюрьме, кого я видел... Ты думаешь, в тюрьме — так он уже в ореоле... В тюрьме — дурак фармацевт, надутый, тупой, трипперный студент, сварливые, мелко-самолюбивые жалобы... И что ты все рассуждаешь о вещах, которые ты ни разу не видел? А это и у вас, Анна Михайловна, этот всеобщий грех... самим себе в физиономию плевать... Вы бы посидели в окопах, увидели бы, послушали бы, а потом плевали бы на Софью Андреевну... В ножки ей кланяться надо! Это — как майский день в ноябрьскую хмару...
Он вздохнул и, посмотрев на взволнованное, огорченное лицо Анны Михайловны, сказал неожиданно спокойным, рассуждающим голосом:
— Таких революционеров, как Абрам Яковлевич, не много. Гришка думает, что раз человек в тюрьме посидел, значит, он со всеми добродетелями, а все остальные — мусор.
