ногах по городу от батареи к батарее. А в животе бурчит. Норма довольствия вторая. Тогда я — опять в военкомат: «Хочу на передовую, к мяконькому хлебцу поближе…»
Виталий слушал и не понимал, зачем этот старый человек хочет казаться хуже, чем он есть на самом деле.
— Зубы не скаль, — вдруг посерьезнел ефрейтор, — не скалься, говорю. Я, может, на своем веку в добровольцах второй раз топаю.
Константин Иванович собирался начать обстоятельный рассказ в пояснение своей последней фразы, но в это время зазуммерил телефон.
Зосимов поднял трубку и тотчас скомандовал!
— К бою!
Пальцами он вцепился в маховичок наводки. Расчет стоял на местах в ожидании следующей команды.
Эти мгновения перед открытием огня всегда волновали Виталия до глубины души. Какими-то другими, обновленными видел он своих товарищей. Забывалось, к примеру, что дядя Костя большой любитель поворчать. Он — у орудия, и от напряжения движутся вверх-вниз морщины на лбу. Не думалось, что заряжающий и подносчик, залихватские пареньки, не очень-то ладят между собой и постоянно готовы досадить друг другу. Сейчас оба застыли, подавшись вперед, обращенные в слух, внимание. Только бы не пропустить сигнал, вовремя сработать.
Весь расчет, вместе с пушкой, одно целое. В механизме движущиеся колесики сцеплены зубцами, а люди соединены волей, мыслью.
С башни Головкина назвали цель: в озеро выходит шлюпка с гитлеровцами на борту.
Наблюдатели передали координаты, поправку на упреждение. Зосимов заглянул в панораму и сразу заметил расхождение данных с командой наблюдателей, расхождение ничтожное, в долях секунды. Но этого было достаточно, чтобы упустить цель.
Если бы Виталий вздумал объяснить по телефону наблюдателям свои колебания, даже если бы его мысли заняли столько времени, сколько их описание на этой странице, открывать огонь уже ни к чему. Шлюпка скрылась бы за береговым уступом.
Зосимов принял решение мгновенно. Он крикнул в трубку:
— Вижу цель!
И ломким, по-мальчишески звенящим голосом — на орудие:
— Один снаряд!
Высоко всплеснуло за кормой шлюпки.
— Один снаряд!
Снова всплеск.
Рука наводчика плавно тронула маховичок. В мозгу — торжествующая, злая и просветленная мысль: «Теперь — вилка». Команда едва слышна в железном лязге:
— Беглым — три снаряда!
Шлюпка осела, накренилась и медленно ушла под воду.
С башни Головкина передали:
— Благодарим за отличную стрельбу!
Артиллеристы обнялись над разогревшейся, пахнущей краской и порохом пушкой. Они мяли друг друга в объятиях.
Пехотинцы по высоким ступеням взбирались на стену, чтобы только сказать товарищам, какие они славные ребята.
По крепости неслось:
— Знай нашу «Дуню»![19]
Г Л А В А XVIII
БЕЛЫЕ НОЧИ
Наступили белые ночи, с зыбким светом, обнимающим воду и землю. От дня они отличались только тем, что густели тени за башнями и береговыми холмами. Даже у волн один скат был черным, другой — серебряным.
Бойцы, которые попали в крепость из центральных и южных областей, где ночи всегда темны, вначале любовались светлым чудом.
Ленинградцы же, наверно впервые в жизни, не были рады белым ночам.
На тускло блестящей, как расплавленный металл, поверхности воды лодка становилась заметной до кончиков весел. Ее сразу оплетала горячая паутина трассирующих пуль.
Фашисты удвоили число пулеметов и орудий на оконечности косы. Подавить их не удавалось. Остров терял связь с берегом. Лодки стояли у причала. На них дежурили гребцы, готовые выйти в протоку. Но оторваться от берега они не могли. Одна лодка была уже расстреляна минометами, не все гребцы спаслись.
Каждый вечер старшина докладывал Марулину, сколько продуктов осталось в каптерке.
«Островитяне» с надеждой смотрели ввысь, не занесет ли тучами луну, хотя бы тень упала на воду.
Ночи оставались прекрасными. Они лучились опаловым светом.
Ох, эти белые ночи! Люди возненавидели их красоту.
Хлебную норму, и без того не слишком обильную, еще уменьшили.
Наконец настал день, когда Иван Иванович пришел и сказал слова, которых Марулин боялся:
— В каптерке ничего не остается. Доедаем последнее.
Валентин Алексеевич озадаченно потер щеку. Старшина сказал:
— Надо привезти продукты.
— Надо, — подтвердил комиссар.
— Хоть бы чуток захмарило.
С этим пожеланием и расстались.
Назавтра в ночь не «захмарило». Верно, на луну то и дело набегали облака. Но они просвечивали насквозь.
По воде двигались темные полосы, как отражение крыльев огромной птицы. В берег шлепала волна. Пузырился воздух около камней.
На другой стороне протоки можно было различить движущиеся силуэты. Где-то там, в укрытии, невидимом отсюда, лежат мешки с «довольствием». Давно приготовлены, ждут, когда за ними приедут.
Расстояние через протоку не так уж велико. А попробуй перемахни!
У причалов крепости, в тени, отбрасываемой Королевской башней, хлопочут над двумя шлюпками Воробьев, Левченко, Устиненков и с ними еще несколько человек.
Вот они уже на веслах. Вода ударяет в борта. Песок скрипит под днищами.
Тишина вокруг удивительная. Ни выстрела, ни стука. Дикие утки крякают в осоке.
Можно бы позабыть о войне. Далеко ли собрались эти люди на лодках? Рыбачить? Или на утреннюю тягу? Ни пуха им ни пера!
— Пошли! — громко шепчет старшина Воробьев.
— Пошли! — повторяют бойцы и, раскидывая сапогами воду, отталкивают свои суденышки.
В первой — старшина с гребцом, во второй — Степан Левченко и Евгений Устиненков. Весла с шумом поднимают брызги. Остерегаться нечего, все равно на виду.
Тишина взорвалась воем, ревом, свистом. В первую минуту немцы ошеломлены отчаянной дерзостью двух скорлупок. И этой минуты достаточно, чтобы лодкам вырваться на середину протоки. Они плыли, держась подальше одна от другой.
В укрытую бухту Шереметевки пришли с поломанными веслами, с пробоинами в бортах.
Пока вычерпывали воду, грузили мешки с продуктами, конопатились, подбирали запасные весла, приблизился рассвет. Холодное небо тронули зори.
Старшина торопил товарищей. Задержка могла обойтись дорого. Он торопил их еще и потому, что такую боевую работу надо делать горячо, с ходу, не давая одуматься врагу.
Обратный путь был вдвойне опасен. Осевшие шлюпки плохо слушались весел.
Крепость огрызалась всеми стволами, стремясь заслонить подходы к причалу.
Гребцов обдавало водой, вскинутой взрывами. Иван Иванович налегал на весла и при каждом взмахе кричал от усилия.
Он следил за второй шлюпкой. Ее вдруг повернуло по течению, закружило. Старшина с силой зажмурил веки, затряс головой. Но когда он открыл глаза, то увидел, что лодка выровнялась и медленно, упрямо продолжает свой путь. «Родные мои, — вслух произнес старшина, — справились-таки. Еще нажмите, теперь недалеко осталось».
В ту же минуту старшина почувствовал, что скамья под ним раздается. С страшной силой его кинуло за борт. Он захлебнулся. Но под ногами неожиданно ощутил крепкое,
