голосов.
На следующий день комиссия собралась вновь, и вновь настроение оказалось полностью переменившимся. Теперь в ней возобладал не страх перед Наполеоном, а страх перед католической партией. Кардиналы Каселли и Спина, люди здравомыслящие, но слабые, отреклись первыми. Они заявили, что не знали о подлинном характере государственных законов, голосуя накануне, а теперь узнали, что законы эти не подлежат отмене после утверждения Сенатом, и потому вынуждены просить предварительного согласия папы, что означало новое признание недостаточной компетенции собора. Все впали в чрезвычайное замешательство и в конце концов, чтобы выйти из положения, приняли декрет, основанный на савонской записке, но при условии, что он получит одобрение и подпись святого отца. Это двусмысленное заявление не разрешало ни одну из политических трудностей момента, ибо ставило всё в зависимость от нового демарша в отношении папы. Доклад о принятом решении собирались зачитать собору 10 июля.
В этот день собор собрался с видимой тревогой. Едва чтение доклада завершилось, как крайнее волнение охватило все ряды высокого собрания. Искусная редакция могла бы примирить все мнения, предоставив каждому разумное удовлетворение, и сделать приемлемое для враждебной части собора решение приемлемым и для императора. Но доклад, составленный исключительно для одной стороны, которую он удовлетворил и привел в восторг, вызвал гнев противоположной стороны, глубоко им задетой. Не было среди собравшихся человека, способного вновь овладеть раздраженным и разобщенным собранием и объединить его вокруг разумного решения; в соборе воцарился хаос требований, упреков и взаимных обвинений. Сторонники власти говорили, что непризнание компетенции собора вынуждает вновь обращаться к папе, а так дело никогда не будет решено. Другие отвечали, что даже если собор компетентен, его решения не могут обойтись без одобрения папы, ибо имеют силу лишь постольку, поскольку их одобрит Святой престол. Право верховного решения папы, которое утверждали одни, заставляло других вспомнить, каким образом Пий VII недавно им воспользовался; вспоминали буллу об отлучении и ставили ее ему в упрек.
При словах о булле в центр собрания устремился архиепископ Бордо, держа в руке сборник актов Тридентского собора, открытый на той самой статье, которая сообщает папе власть отлучать от Церкви государей, посягающих на права Церкви. Напрасно пытались удержать упрямого старца, полуглухого, едва слышавшего, что ему говорят, и слушавшего только свою страсть;
выйдя вперед, он бросил на стол книгу со словами: «Вы заявляете, что нельзя отлучать государей! Тогда осудите Церковь, которая это установила!» Впечатление от его слов было огромным, ибо слова эти почти означали новое отлучение, повторенное в лицо Наполеону, близ его дворца и под его грозной дланью!
Тут кардинал Феш, вновь обретя присутствие духа, объявил, что в том состоянии, в каком пребывает собор, обсуждение невозможно, и отложил окончательное голосование по предмету обсуждения на завтра.
Хотя не было ни публики, ни трибун, ни газет, тысячи отзвуков уже донесли до Трианона, где пребывал император, известие об этом заседании. Савари, архиепископ Малинский и кардинал Феш прибыли туда незамедлительно. Узнав все подробности, Наполеон счел, что у него на глазах начинается революция. Он увидел в этом явлении только то, что может увидеть деспотизм: необходимость применить силу, чтобы остановить неугодные манифестации, как будто зло можно уничтожить, атаковав последствия вместо причин. Наполеон приказал тотчас составить декрет о немедленном роспуске собора и отдал приказы о крайних мерах в отношении лиц, возглавлявших оппозицию. Епископ Турне (д’Хирн), за составление доклада в самом дурном духе, епископ Труа (Булонь), за столь дурное его исправление, и епископ Гента (Брольи), за то, что повлиял на комиссию своим моральным авторитетом, были указаны как главные виновники и стали первыми жертвами этого своеобразного мятежа епископов. По приказу Наполеона Савари арестовал их ночью и препроводил в Венсенн – без суда и, разумеется, без всяких объяснений.
На следующий день стало известно, но без широкой огласки, что собор распущен, а три главных прелата отправлены в Венсенн. Духовенство было особенно чувствительно к этим чрезвычайным актам, но, к сожалению, следует прибавить, что оно было сколь возмущено, столь и напугано. Теперь уже не составило бы труда противостоять большинству собора, ибо почти все его члены дрожали от страха и готовы были скорее оправдываться, нежели обвинять. Впрочем, разлученные актом о роспуске, они утратили силу, которую черпали в единстве, и остались наедине со своими личными страхами. Сильнее всего напуганы и более всего склонны просить прощения были итальянцы. Они считали, что ссора между французской Церковью и Наполеоном не имеет к ним отношения, и поскольку сохранили свои кафедры даже после савонского пленения, боялись потерпеть крах в последнюю минуту из-за такого чисто формального дела, как каноническое утверждение. Они объявляли всех французских прелатов безумцами и говорили, что воздерживались при голосовании по всем вопросам, потому что эти вопросы их не касаются, но готовы, если кому-то нужно их согласие, дать его безоговорочно.
Кардинал Мори, который не хотел присутствовать при новых революциях и чье сердце переполняли признательность к Наполеону и злоба на Церковь, столь неблагодарную по отношению к нему, не преминул донести все эти речи до министра вероисповеданий и до самого императора. Девятнадцать итальянцев предлагали свои услуги, и можно было рассчитывать на пятьдесят – шестьдесят французских прелатов, не столь безразличных к решению, как итальянцы, но почти столь же напуганных и желавших покончить со всем так, как будет угодно правительству. «Возьмите их поодиночке, – сказал кардинал Мори, – и вы справитесь с ними легче». Выразив свою мысль со свойственной ему оригинальной фамильярностью, он добавил: «Это прекрасное вино, но в бутылках оно вкуснее, чем в бочках».
Воспользовались его советом, составили декрет, почти сходный с тем, который был принят комиссией, но прибавили к нему оговорку о новом обращении к папе, дабы испросить его санкции. На деле подразумевалось, что если папа не даст согласия, собор примет независимое решение, проголосует за новый декрет и отправит его императору для превращения в государственный закон. Договорились даже, что в то время как за согласием святого отца в Савону отправится депутация, основных членов собора будут удерживать в Париже, чтобы заставить их проголосовать второй раз в случае отказа папы. Постановив такой план, стали по одному вызывать к министру вероисповеданий тех прелатов, на которых, как полагали, можно было рассчитывать. Девятнадцать итальянских епископов с готовностью дали свое согласие, шестьдесят шесть французских епископов последовали их примеру, что принесло восемьдесят пять голосов из ста шести членов, допущенных на собор.
По получении такого результата Камбасерес, всегда призывавшийся для поиска компромиссных решений и хитроумных средств и немало поспособствовавший принятию мирного решения, посоветовал вновь созвать собор и представить прелатам акт, в принятии которого можно теперь было не
