кардиналу Фешу письмо, в котором весьма похвально отозвался о трех прелатах, разрешил собору верить их словам и выразил почти те же расположения, какие изложил в своей записке.
Когда посланцы вернулись из Савоны в Париж, Наполеон выразил удовлетворение результатом их миссии, ибо в отношении канонического утверждения он получил всё, чего можно было ждать, хотя до согласия с Пием VII насчет будущего устройства папства и было еще далеко. Ведь собор не мог не принять решения, которое одобрил сам папа, и значит, церковная жизнь и управление епархиями должны были возобновиться, и раскола можно было уже не опасаться.
Почти все епископы прибыли; их оказалось около ста, в том числе около тридцати из Италии. Прибывших прелатов было достаточно, чтобы собор получил подобающий блеск и авторитет, ибо, за небольшими исключениями, приехали все, кто мог.
Настроения епископов относительно результата собора могли обмануть и правительство, и их самих. Их переполняло уважительное сочувствие к несчастьям Пия VII, никто из них не одобрял упразднения светского владычества Святого престола, и их подталкивали к выражению недовольства кружки благочестивых роялистов, в которых большинство из них привыкли вращаться, но они не стали бы открыто проявлять свои чувства. Ужасная слава министра Савари пугала их до такой степени, что многие составили завещания перед тем, как покинуть свои епархии, и распрощались с друзьями, будто им не суждено было свидеться вновь. Причем самыми покорными являлись те, кто был настроен наиболее враждебно, ибо в страхе им казалось, что Наполеону почти так же известны тайны их сердец, как самому Богу, которого они не считали таким уж милосердным. Прелаты, настроенные более умеренно и привыкшие думать о Наполеоне несколько лучше, были и менее напуганы; они желали помирить Наполеона с папой, найдя какое-нибудь решение, которое подойдет обоим, и таким образом сохранить Церковь, вызволить папу из заточения и удовлетворить Наполеона. Однако довольно было и искры, чтобы поджечь все эти скрытые чувства и вызвать большой пожар. Никто об этом и не подозревал, и никто в правительстве не смог этого предвидеть. Даже сам Наполеон, при всей его проницательности, полагал, что сумеет повелевать епископами ничуть не хуже, чем безгласными и хорошо оплачиваемыми законодателями своего Законодательного корпуса. Только Савари – хоть он никогда и не сталкивался на опыте с тем, во что может превратиться законодательное собрание, но успел завоевать доверие нескольких прелатов и знал, как стараются парижские роялисты воздействовать на членов собора, – затаил некоторые опасения и поделился ими с Наполеоном. Тот же, полагаясь на Венсенн, гренадеров и свою фортуну, и вдобавок совершенно ослепленный рождением короля Римского, не придал опасениям своего министра никакого значения.
Собор открылся в понедельник 17 июня в Нотр-Даме. По горячему настоянию кардинала Феша, желавшего председательствовать на соборе в силу своего положения (он был архиепископом Лионским), ему пожаловали такую честь. Епископы приняли это решение не из почтения к его достоинству примаса Галлии[10], а чтобы начать деятельность собора с выражения почтительности к дяде императора. Епископы также решили, что будут следовать церемониалу, принятому на соборе в Эмбрёне в 1727 году, и принесут Святому престолу клятву верности, которая после Тридентского собора стала обязательной для всякого собрания прелатов – провинциального, национального и вселенского.
Утром 17 июня процессия более чем из ста кардиналов, архиепископов и епископов двинулась из архиепископства в Нотр-Дам, где была отслужена пышная месса, после чего епископ Труа (Булонь) произнес длинную и красноречивую проповедь. В своей торжественной речи он сохранил равновесие между понтификом и императором, с почтением говорил об обоих владыках, о важности их согласия, выражаясь хоть и не с величием Боссюэ, но с некоторым блеском, поразившим присутствующих. Он выразил абсолютное принятие доктрин Боссюэ, заявил, что Церковь при необходимости должна находить средство спасения в себе самой, что было императорской доктриной, стремившейся обойтись без папы, но в то же время засвидетельствовал горячую преданность и любовь к томящемуся в темнице понтифику. Его слова о доктринах 1682 года и о том, что Церковь может спасать себя сама, были восприняты как подчинение сиюминутным требованиям, зато выражение почтения к папской власти произвело глубочайшее впечатление. Так, речь епископа Труа, хоть и проверенная и разрешенная кардиналом Фешем, получила видимость враждебной императору манифестации.
Тотчас после проповеди кардинал Феш с митрой на голове взошел на трон, возведенный по этому случаю, и принес клятву, предписанную Пием IV: «Признаю Святую католическую и апостольскую Римскую церковь матерью и владычицей всех Церквей и клянусь в полном повиновении папе римскому, преемнику святого Петра, князю апостолов и наместнику Иисуса Христа».
Хотя эти слова были только принятой формулировкой, они глубоко взволновали присутствующих, ибо клятва в повиновении понтифику, томящемуся в узилище в двух шагах от дворца императора, который его в эти узы и заключил, показалась необычайной смелостью. Все разошлись взволнованными и удивленными, и любой опытный человек при виде этого собрания сразу догадался бы, что оно ускользнет от того, кто притязает им повелевать.
Узнав, как всё прошло, Наполеон захотел ознакомиться с речью господина Булоня и с принесенной клятвой и горячо посетовал на то, что не знал о них, начав упрекать всех в небрежности, в которой сам был виновен более всех. А особенно он отругал кардинала Феша, которого совсем не уважал и не принимал всерьез ни его познаний, ни добродетелей, ни важности. Он прислушался только к Дювуазену, который объяснил происхождение и смысл клятвы, принятой в 1564 году, вскоре после Тридентского собора, дабы ответить протестантам торжественной формулой присоединения к Римской церкви. В конце концов императора успокоили, доказав ему, что накануне вынесения решения, которое ограничивает власть Святого престола, французская Церковь должна была засвидетельствовать ему свою верность, дабы не оказаться оклеветанной и не лишиться морального авторитета.
Хотя Наполеон и успокоился, но с этой минуты начал терять уверенность в результатах собора. Он хотел, чтобы руководство собранием было вверено в надежные руки, и выпустил декрет, которым поручил руководство собором бюро, состоявшему из председателя, трех назначенных собором прелатов и министров вероисповеданий Франции и Италии, господ Биго де Преамене и Джованни Бовары. Этим же декретом Наполеон подтвердил назначение кардинала Феша председателем собора.
Кроме того, господину Дону было поручено подготовить собору послание, которое и было составлено в выражениях столь литературных, столь и политически недальновидных, и хотя Наполеон его переправил, но не достаточно для того, чтобы оно стало приемлемым. В этом послании длинно и односторонне излагалась вся история конфликта с Римом, а предлагаемый к решению вопрос ставился излишне императивно. В четверг, 20 июня, регламентирующий декрет вместе с посланием были доставлены на собор.
Общее собрание собора состоялось
