20-го. Министры, приехавшие в придворных каретах и в сопровождении Императорской гвардии, вошли в Нотр-Дам с большой торжественностью, неся декрет об образовании бюро и послание. Они заняли место рядом с председателем и зачитали декрет, каждый на своем языке. Эта власть, напоминавшая власть римских императоров на первых соборах, когда христианство еще не учредило своего правительства и говорило с земными владыками на равных, вызвала весьма живое волнение. Новому цезарю позволили утвердить председателя, которого выбрали сами, и усадить императорских посланцев по правую и левую руку от председательского кресла, после чего стали голосовать, чтобы определить трех прелатов, которым назначалось занять место в бюро. Но поскольку собрание было лишено подлинного руководства, разброс голосов оказался крайне велик. Победивший кандидат едва набрал тридцать голосов (при более чем ста присутствующих). Им стал архиепископ Равеннский, которого избрали из вежливости, чтобы ввести в бюро кого-нибудь из итальянских прелатов. Двадцать семь голосов получил Франсуа д’Авьо, архиепископ Бордо, почтенный, но весьма необразованный церковник, ничуть не заботившийся скрывать негодование по поводу пленения святого отца. Архиепископ Турский (Барраль) и епископ Нантский (Дювуазен), известные своими достоинствами, ролью примирителей и недавней миссией в Савону, получили по девятнадцать голосов. Поскольку для бюро недоставало только одного члена, выбор между Барралем и Дювуазеном предоставили жребию, и в результате в бюро отправился заседать Дювуазен.
После выборов зачитали послание. Его жесткий и высокомерный слог произвел самое тяжелое впечатление. Все претензии к Церкви перечислялись в этом послании с излишней горечью, что совсем не вязалось с миролюбивой миссией в Савону, отправленной, казалось, из желания уладить дело полюбовно. Разошлись в печали и тревоге.
Выбор кандидатов в бюро стал первым неприятным симптомом. Единственным членом собора, получившим настоящее большинство, не считая архиепископа Равенны, выбранного из любезности, стал архиепископ Бордо, общеизвестный противник религиозной политики правительства.
После предварительных заседаний всеми овладела тревога. Большинство прелатов, не будучи явными сторонниками правительства, желали соглашения между императором и Церковью из любви к благу и из страха перед конфликтом и были расстроены формой послания. Особенно ошеломленными казались итальянцы. Они приехали из своей страны с мыслью, что Наполеоном всюду восхищаются и всюду его боятся, а непокорные жители Парижа, хотя, конечно, и боялись, но судили и критиковали своего властителя, а порой и жестоко порицали его, и были далеки от повиновения. Бедные итальянцы просили объяснить им такое противоречие и к всеобщей тревоге добавляли сильнейшее удивление.
Что до прелатов, решительно враждебных правительству (столь же малочисленных, как и решительные его сторонники), то нужно сказать, что одними владело искреннее возмущение посягательством на свободу понтифика, другими – застарелые роялистские страсти, начинавшие пробуждаться из-за ошибок власти. Впрочем, какова бы ни была причина враждебности, эти прелаты были довольны настроениями, проявлявшимися на соборе, хоть и напуганы последствиями, к каким они могли привести.
Новый случай проявить одушевлявший его настрой представился собору при составлении адреса в ответ на императорское послание. Поскольку правительство изложило свою точку зрения на события и поднятые вопросы, собору следовало в ответ изложить свою. Составление адреса было поручено комиссии, собравшейся у кардинала Феша и под его председательством.
В комиссии в гораздо большей степени обсудили общие вопросы, порожденные ситуацией, чем вопрос канонического утверждения. Трудно было прийти к согласию по замечаниям Боссюэ, особенно в присутствии итальянских прелатов; по булле об отлучении, о которой все сожалели, но не желали об этом говорить вслух; об отношениях Святого престола со светской властью в ту минуту, когда всемогущий владыка хотел отнять у пап их княжеское положение; о прерогативах папства и отказе от них в тех или иных случаях. Все соглашались с необходимостью сближения Наполеона и Пия VII, но, склоняя голову под дланью более могущественного из них и признавая даже оказанные им Церкви услуги, сердцем они склонялись к тому, кто был изгнан и заключен. Проект обращения, осторожный в отношении Наполеона, был исполнен сердечности в отношении Пия VII. Наконец 26 июня, после неоднократных изменений, этот текст, автором которого был Дювуазен, представили собору.
Хотя адрес, составленный человеком благоразумным и исправленный многими лицами противоположных склонностей, утратил всю резкость, которая могла задеть обидчивого противника, на взволнованных прелатов он произвел то же впечатление, что на саму комиссию. Итальянцев шокировало открытое признание доктрин Боссюэ; умеренным не нравилось упоминание буллы об отлучении, великой ошибки папы, приводившей в замешательство всех, кроме решительных сторонников правительства. Последние считали, что права светской власти должны быть сформулированы более определенно, а компетенция собора должна быть очерчена более ясно. Их противники, напротив, не хотели углубляться в последний вопрос и желали оставаться в общих рамках, выразив добрую волю положить конец бедам Церкви. Едва эти прелаты, столь оробевшие в Париже, собрались на соборе, как они словно преобразились: страх оставил их, а чувство, владевшее большинством, проявилось в полной мере, и этим чувством была глубокая боль за Пия VII, боль, которая от малейшего толчка могла перерасти в возмущение. Большие собрания стирают частные чувства, давая простор владеющему всеми общему чувству, которое нередко уводит людей дальше, чем они того хотят. Потому-то в руководстве такими собраниями и требуются твердость и хладнокровие, и потому такие собрания, в зависимости от того, куда их повести, могут стать инструментами сколь полезными, столь и опасными.
Ни один из прелатов, присутствовавших на обсуждении адреса, и не подозревал, какие чувства его охватят, и какие решения он будет готов принять. Бурное обсуждение длилось уже пять часов, когда поднялся господин Дессоль, почтенный епископ Шамберийский, и с воодушевлением заявил, что собравшиеся епископы не могут, как члены Церкви, предаваться обсуждению, в то время как глава Церкви, достопочтенный Пий VII, томится в оковах. Епископ предложил собору отправиться всем собранием в Сен-Клу и требовать у императора свободы Пию VII, добавив, что после возвращения ему свободы можно будет решить предложенные вопросы и, вероятно, прийти к согласию. От его слов затрепетали сердца всех собравшихся. Большинство прелатов, даже самых умеренных, непроизвольно поднялись со своих мест с возгласами: «Да, да! В Сен-Клу!» Все эти старцы исполнились воодушевления. Самые сдержанные, понимая опасность подобного демарша, хотели, но не решались противопоставить побуждению великодушия советы осмотрительности. Чувства, овладевшего участниками собора, они боялись больше, чем грозной силы, порабощавшей всё снаружи. Растерявшийся кардинал Феш, не зная, что делать, посоветовался с бюро, не нашел никакой помощи ни у одного из двух министров, чье присутствие только раздражало собор, и, последовав мнению Дювуазена, который один был способен дать полезный совет, закрыл заседание, перенеся его на завтра. Это разумное решение было незамедлительно исполнено, причем самые сообразительные прелаты спешили первыми покинуть свои места, дабы увлечь примером других.
Несмотря на
