Стрехнин: Вы переходите на другую тему – вопрос о переизданиях.
Я: Да, перехожу. Но не на «вопрос о переизданиях», как выражаетесь вы, а на литературу. Потому что я в Доме литераторов, а не на склочной коммунальной кухне. Вы, Союз писателей, лишаете читателей книг Корнея Чуковского. Вы не дорожите ни литературой, ни читателями.
Стрехнин: Я продолжаю читать протокол:
Юрий Яковлев оглашает письмо Марии Павловны Прилежаевой, которая присоединяет свой голос к требованию исключения. «Лидия Чуковская – человек чуждый».
Постановили: просить Секретариат и Правление подтвердить наше мнение об исключении Лидии Чуковской из Союза писателей.
Принято единогласно.
Затем, продолжает читать Стрехнин, уже после постановления, выступил т. Кулешов, по-видимому опоздавший. А. Кулешов заявляет, что Лидия Чуковская как писательница – пустое место.
Стрехнин: Итак, Лидия Корнеевна, какие у вас к нам претензии? Их две, я так понял: что вас не пригласили на заседание бюро – раз, и что якобы не говорили по существу – два.
Я: Да, это так. Нельзя осуждать человека в его отсутствие – это раз, а уровень обсуждения самый низкий – это два. Ничего никто о моей статье «Гнев народа» не сказал, а либо только брань («антисоветчина»), либо забота о моих племянниках, которые являются достойной сменой моему отцу. Писателю – родственники – смена!
А. Медников: Откуда вы берете информацию об арестованных?
Стрехнин: Вы пишете: аресты, обыски, сумасшедшие дома. Откуда у вас такие сведения?
Я: Я, как и вы, живу у себя на родине. У меня на родине творятся беззакония. Я их вижу.
Стрехнин: Почему-то вы видите только беззакония.
Я: Нет, совсем не только. Но я слишком хорошо помню погибших раньше – в предыдущие десятилетия, – и потому меня остро интересуют погибающие теперь.
Стрехнин: Мы тоже хорошо помним погибших.
Медников: Откуда вы берете вашу информацию?
Я: Из жизни. От матерей, жен, сестер. Чтобы не видеть, надо заткнуть уши и зажмурить глаза. Это кругом. Одного моего знакомого, совершенно здорового, посадили в сумасшедший дом. А я знала, что он здоровый. В печати об арестах и обысках не пишут. Или пишут, извращая факты. У меня много знакомых, которые были на суде над Синявским и Даниэлем, над Литвиновым и его товарищами. Все было совсем не так, как изображала печать. Когда я могу, я пользуюсь официальными источниками – например, когда Лев Николаевич Смирнов, судья, выступал в Союзе писателей, я задала ему вопрос, что означает – юридически – слово «антисоветский»? Ответа я не получила[43].
Медников: Почему это происходит вокруг вас, а, например, возле меня не происходит ничего похожего?
Я: Не знаю… Вы живете где-то на острове и нарочно не видите… Кроме личных наблюдений я иногда узнаю что-нибудь от академика Сахарова. Он ведь тоже лицо официальное: председатель Комитета прав человека. Вот недавно был суд над его другом Шихановичем. Судили в отсутствие подсудимого, защищал адвокат, который подсудимого ни разу не видел. А дело Суперфина? Его матери недавно запретили с ним переписку. Родной матери. Понимаете?
В. Медведев: Я никогда никакого Суперфина не слышал. И с Сахаровым незнаком.
Я: Жалею о вас.
Стрехнин: Итак; вернемся к делу. Мы пригласим вас на Секретариат… Может быть, вы до тех пор подумаете и напишете объяснительную записку? Я нисколько не настаиваю, я всего лишь спрашиваю.
Я: Я никакой объяснительной записки писать не стану. Я ни у кого на службе не состою. Если меня пригласят в Секретариат Правления, я приду, но только на том условии, что о моих родных говориться не будет. В литературе родства не существует. Если существует – не фамильное. И кроме того, прошу учесть, что я живу то в городе, то на даче, – и предупредить меня надо заранее.
Если на Секретариате займутся моими семейными делами, то я немедленно уйду, громко хлопнув дверью.
Стрехнин: Скажите, пожалуйста, Лидия Корнеевна, а как ваша статья попала за границу?
Я: В прошлый раз в этой же комнате вы задали мне подобный вопрос о другой статье. Тогда я сказала: не знаю. Это правда. Теперь говорю: я сама пригласила к себе домой американского корреспондента и передала ему «Гнев народа» с просьбой опубликовать.
8
4 января я получила повестку: явиться на заседание Секретариата Московского отделения Союза писателей РСФСР.
От письма Стрехнина она отличалась тем, что уже вовсе не походила на письмо. Там: «Уважаемая Лидия Корнеевна». Здесь уже просто «Лидия Корнеевна». (А если бы меня вызывали на Секретариат не РСФСР, а СССР – до какого градуса поднялась бы невежливость?) Там была подпись «Ю. Стрехнин». Как-никак, автограф писателя. Здесь – «Зав. протокольным отделом А. Любецкая». Очень похоже на вызов в милицию или в суд… Впрочем, в милицейской повестке стояло бы: «гр-ке Чуковской Л. К»… Трудно себе вообразить, чтобы, например, у «Серапионовых братьев» существовал протокольный отдел, и в этом отделе – зав, и они писали бы друг другу так: Каверину В. А.
Я нахожу, так оно и лучше. По крайней мере, сразу понимаешь, куда идешь.
Явиться: 9 января, в 2 часа дня, в комнату номер 8.
Я в указанное время явилась. Захватила с собою кроме фломастеров, линз и дощечки листы чистой бумаги для записи; напечатанное большими буквами прощальное выступление; а также список своих работ, сначала принятых издательствами, а потом без объяснений отвергнутых.
В вестибюле меня поджидали друзья. (Хоть и нет «Серапионовых братьев», а братство неистребимо. Не нами началось, не нами кончится.)
Поднялись все вместе на второй этаж, к дверям комнаты номер 8. У дверей сторож. Друзья мои (члены Союза) просили у членов Секретариата допустить их в зал. Нет. Друзья просили допустить хотя бы кого-нибудь одного, чтобы помочь мне разбираться в бумагах. Нет. Члены Секретариата Правления МО СП – это, видимо, какие-то помазанники Божии, а все остальные – серость, не им чета.
Вот когда и друзей моих будут исключать поодиночке из Союза, тогда и каждого из них по очереди допустят в святилище. А пока что – одну меня.
Я вошла. Большая комната в несколько окон. Большой стол. За стол, шумно отодвигая стулья, садятся люди. Некоторые – вдоль стен; их человек двадцать – двадцать пять. Сели. И мне, вижу, оставлено место – неподалеку от председателя. (Председательствует поэт С. Наровчатов.) Я села, начала раскладывать свои инструменты и бумаги и сразу поняла: беда. Комната очень большая, окна далеки от стола, я как ни устроюсь за столом – света мне не хватит. Настольных ламп нет, а верхний, если даже зажечь, недостаточен.
Я собрала все свое хозяйство, разложила на подоконнике и стала у окна.
Теперь свет падает щедро и на мою дощечку, и я могу писать и читать.
Но председательствующий не называет имен говорящих (все они тут люди свои, хорошо между собою знакомы, зачем называть), а я из своей дали не вижу лиц. Голоса узнаю, но лишь некоторые. Вынуждена то и дело бросать карандаш, подходить к председателю, спрашивать шепотом: «Это кто говорит?» Он отвечает, не поворачивая ко мне головы. (Поэтическая вольность. Поэт не обязан быть вежлив.)
Так я слушаю, читаю, говорю, спешу от окна к председателю и от председателя обратно к окну, тороплюсь записать, тороплюсь ответить; люди говорят, перебивая друг друга, иногда в два или три голоса сразу; может статься, запись моя в результате беготни и спешки не совершенно точна. (Надеюсь, велась стенограмма, она позволит обогатить и уточнить мой текст.)
Наровчатов (объяснив, что собрались все члены Секретариата, кроме тех, кто представил для своей неявки уважительную причину) открыл заседание.
Огласил повестку дня.
Пункт первый – обсуждение персонального дела Л. Чуковской.
Затем прием новых членов.
Затем план работы Секретариата в первом полугодии 1974 года; утверждение разных редколлегий (кажется, среди сборников назван был «День поэзии») и очень много пунктов, посвященных встречам писателей с рабочими; так, например, обсуждение темы «Герой девятой пятилетки»; планирование очерков и рассказов о заводских рабочих; выдача премий за лучшие произведения «на рабочую тему».
(Записала я не все – на повестке дня пунктов было больше.)
Затем Наровчатов предоставил слово для доклада т. Стрехнину.
Стрехнин поднялся и, стоя, сообщил, что 14 декабря 1973 года бюро Детской секции единогласно постановило ходатайствовать перед Секретариатом об исключении из Союза писателей Лидии Чуковской – ввиду ее недостойного поведения. Что после этого он, Стрехнин, совместно с товарищем Медниковым, беседовал с Чуковской. (Та часть беседы, которая касалась семьи, в его пересказе опущена.) Что я заявила им: «Статья «Гнев народа» передана мною американскому корреспонденту собственноручно». Что статья «Гнев народа» напечатана за границей в русской белогвардейской газете рядом с Галичем (я не поняла, рядом ли со стихами Галича или с его интервью; газеты не видела); что статья моя широко передавалась по иностранному радио на Советский Союз. «Ввиду того, что все присутствующие хорошо с ней знакомы, – сказал Стрехнин, – обсуждать ее по существу нет необходимости»[44].
