Кто-то: Логика фракционной борьбы.
А. Барто: Мне очень тяжело говорить. За вашими плечами мне видится тень, дорогая для меня и для всех нас, – тень вашего отца…
Хор (общий одобрительный гул, в котором я с особенной отчетливостью различаю голос Лесючевского): Корней Иванович! да… уважаем… любим… основоположник… классик… имя окружено почетом… высокая оценка… высокие награды… любимец советского народа…
Я (Лесючевскому): Вы, Николай Васильевич, имеете полную возможность выразить свое высокое уважение к Корнею Чуковскому: в издательстве, подведомственном вам, выпустить в свет хотя бы одну из его книг. Или хотя бы включить в план. Ведь не стали книги Чуковского хуже оттого, что он умер, – ни «Чехов», ни «Воспоминания», ни «Высокое искусство», ни «Живой как жизнь». А вот ни в одном плане ни одного издательства взрослых книг Корнея Чуковского – никаких, даже признанных, хвалимых – почему-то больше нет. Читатель постепенно лишается их.
Лесючевский отвечает что-то невнятное. Что-то вроде: «Это не от меня зависит», или: «Нет бумаги», или и то и другое вместе.
А. Барто: Вот у меня в руках пригласительный билет в Театр Образцова на спектакль по сказкам Чуковского. «Наша Чукоккала»… Прямое доказательство, как его любят и помнят.
Я: Представьте себе, какая странность, даже я получила пригласительный билет в Театр Образцова. Там Чуковского действительно любят и помнят. Детгиз печатает его детские сказки. А вот Союз писателей об издании его книг для взрослых не заботится. Повторяю: литература состоит из книг. Если вы ведаете литературой, то почему же не переиздаются ни «Живой как жизнь», ни «Воспоминания», ни «Чехов», ни «Высокое искусство» – книги Чуковского?
А. Барто: Мы любим и помним Корнея Ивановича. Он учил людей добру. Он своими сказками и всей своей личностью звал к добру. У меня сохранились четыре письма от него… и все четыре такие добрые.
Я: Представьте себе, какая странность: у меня тоже сохранились: двести девяносто четыре. Двести девяносто четыре письма от него – и все такие добрые – и даже до последнего дня.
Ю. Яковлев: Да, да, я видел письма Корнея Ивановича к Агнии Львовне собственными глазами! Они очень, очень добрые!
А. Барто: В своих письмах Корней Иванович хвалит мои стихи, благодарит меня. Он очень ценил мои стихи. Он был добрый человек. А вы – злая. Откуда в вас столько злобы? Опомнитесь, Лидия Корнеевна, подобрейте!
Я: Корней Чуковский был человек незлопамятный, это правда. Но мне, чтобы знать, как он относился к поэзии Агнии Барто, не требуются его четыре любезные письма. Между его и вашими стихами нет ровно ничего общего – его стихи растут из фольклора и классики; у ваших – другой источник. И вы, когда было приказано вести борьбу против народных стихов, помогали вытаптывать сказку, всякую сказку, в том числе и сказку Чуковского. Тем не менее Корней Иванович способен был к объективности, ценил некоторые ваши стихотворные удачи, особенно ваше умение выступать перед детьми с эстрады, владеть школьной аудиторией. И бывал благодарен вам, когда вы выступали в построенной им детской библиотеке или на его ежегодных праздниках – «Кострах».
Но вот что примечательно: вы, Агния Львовна, всю жизнь платили ему за добро злом, Ваша подпись украшает собою письмо против народных сказок и против сказок Корнея Чуковского, напечатанное в «Литературной газете» в 1930 году. Там много подписей, и среди других – ваша[46]. В 1944 году против Корнея Чуковского выступила уже не «Литературная газета», а «Правда»: в «Правде» обозвали военную сказку Чуковского «несуразным шарлатанским бредом». Он был немедленно вызван в Союз. Для защиты? Нет. Союз никогда не защищает своих членов, – для расправы. (Не в этой ли самой комнате с ним и чинили расправу тогда?) В «Правде» говорилось, между прочим, что Корней Чуковский сознательно опошляет задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма… То же повторялось и на Президиуме. Когда Корней Иванович вернулся домой, я спросила: кто был ниже всех? Он ответил: «Барто».
А. Барто: (пожимая плечами): Я не понимаю… Что же, по-вашему, Корнея Ивановича и покритиковать нельзя? Мы все его уважаем, он, конечно, основоположник, но ведь у каждого писателя бывают неудачи… Покритиковали одну сказку – что ж тут такого…
Хор: Одну сказку… Уж и покритиковать нельзя… Литература движется вперед критикой… Советская литература всегда была сильна свободой критики… «Правда» покритиковала… Президиум покритиковал… Одну сказку…
(Какое неуважение к фактам, к литературной истории, какое полное пренебрежение к памяти, к документам! Не «одну сказку покритиковали», а не было ни одной сказки Чуковского, которую не запрещали бы. «Одну сказку!» «Покритиковали!» Слушая этот общий ханжеский гул, я вспоминала: мельком, не по порядку, на выбор: статью Н. Крупской против «Крокодила»[47], статью К. Свердловой под заглавием «О «Чуковщине», «Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу», – писала К. Свердлова, высмеивая тут же истоки «национально-народной» поэзии[48]. Вспоминались мне также статьи Д. Кальма, К. Флериной[49]; из года в год бесконечные нападки на «Мойдодыра», «Крокодила» и в особенности на «Муху-Цокотуху»… История всех этих преследований подробно изложена в главе «Борьба за сказку» в книге К. Чуковского «От двух до пяти»… Нет, вопреки истории они повторяют и будут повторять: «Одну сказку… покритиковали»… Борцы за свободную критику!.. Вспомнили бы резолюцию общего собрания родителей – не каких-нибудь там заурядных пап и мам, а кремлевских, собравшихся в детском саду при Кремле. «Мы призываем к борьбе с чуковщиной»[50]… Призыв этот был, разумеется, услышан и подхвачен. «Среди моих сказок, – пишет К. Чуковский, – не было ни одной, которой не осуждала бы в те давние годы та или иная инстанция…»[51]
И вот я дожила: «одну сказку… покритиковали…»)
Но все эти воспоминания, промелькнувшие у меня в уме под звуки общего гула, я опустила, а сказала только о том, о чем зашла речь, – о «критической статье» Юдина 1944 года.
Я: Есть люди, которые утверждают: критика – это лирика. Другие: критика – это наука. Но то, что было напечатано в «Правде» в 1944 году и что так горячо поддержал Президиум Союза писателей и с особым усердием Барто, – критикой никак не назовешь. Это бюрократический циркуляр, пересыпанный бранью.
А. Барто: Я не понимаю, Лидия Корнеевна, вы вообще совершенно отказываете людям в праве иметь собственное мнение. Вы требуете, чтобы все думали так, как вы. А я за свободу мнений. Я думаю, как Шостакович и Чингиз Айтматов, а вы – как Солженицын и Сахаров.
Я вас зову: опомнитесь! подобрейте!
Мне тяжело думать, что на светлую память о Корнее Ивановиче, учившем нас доброте, ложится ваша тень.
Я: Представьте себе, о том же оказалось тяжело думать и членам Детской секции. Ваши свободные мнения сработаны по общей шпаргалке, слово в слово.
Лесючевский: То, что здесь происходит, – чудовищно. Она пришла сюда и ощущает себя спокойно-враждебной. Агния Львовна обратилась к ней так трогательно, с такой задушевностью, а она в ответ еще пытается нам диктовать, навязывать свою антисоветчину. Мы взволнованы, потому что затронуто самое заветное для нас, святое, а она словно играет в какую-то игру. Антисоветизм в наши дни знамя реакции во всем мире, и вот в эту минуту человек выступает антисоветчиком!..
Я: Я уже давно пыталась добиться определения слов «советский» и «антисоветский». Эти понятия непрерывно меняются. Были, например, годы, очень долгие, когда писать доносы считалось «по-советски». Были годы, очень недолгие, когда, напротив, считалось «по-советски» спасать и устраивать на работу тех, кто вернулся из преисподней, куда был ввергнут доносами.
Понятия «советский» и «антисоветский» столь текучи, изменчивы и неопределенны, что даже вы, т. Лесючевский, крупнейший, можно сказать, специалист, и вы иногда ошибаетесь в определении. Так, в 1962 году руководимое вами издательство приняло мою повесть «Софья Петровна», в которой рассказывается о 1937 годе; в ту пору эта повесть сочтена была вашим издательством что ни на есть «советской», она разоблачала «культ»; через несколько месяцев приказано было сократить, притупить разоблачения культа, и мою повесть отвергли. В ней был срочно обнаружен «идейный перекос». Она оказалась уже не вполне советской… Сейчас в моем «персональном деле» та же повесть, некогда принятая вами, потом отвергнутая вами и напечатанная за границей, трактуется как «антисоветская»… Значит, даже вам, знатоку в определении антисоветчины, случается иногда ошибаться. Виноваты в своих ошибках не только вы, но и растяжимость понятия: не угнаться.
