За столом Куста непременно всегда немного разглагольствовал, даже если при этом присутствовал лишь один-единственный слушатель. Такая же привычка была у его отца. Куста унаследовал ее вместе с Салмелусом. За столом в большом хозяйстве разговор легко переходил в гвалт, если хозяин не понижал тон, подавая пример. Вот и Силья была привычна к тому, что отец за едой всегда вел с нею этакие разговоры вообще, которые непосредственно не касались дел в хозяйстве. При этом он обычно высказывал и некоторые соображения о людях и событиях в округе. Возьмись Силья обдумывать отцовские застольные высказывания, она не смогла бы припомнить ни одного такого, которое вызвало бы у нее неприятное чувство. Наоборот, частенько они нравились ей и даже иной раз вызывали своего рода легкое восхищение отцом, и тогда она смотрела на него сбоку, наблюдая за ним так, чтобы он этого не замечал.
Теперь же, за все время, пока отец ел, ни слова от него не было слышно. Похоже, он не был ни рассержен, ни недоволен, а просто находился в глубокой задумчивости, как бы витал в мыслях где-то далеко. Силья лишь присутствовала при сем и напрягала внимание, чтобы больше не позволить за столом никакой промашки. Куста собирался было сказать: «Она, слыхать, уже по ночам маленько шляется», но промолчал, поскольку не знал этого абсолютно точно и наверняка. Закончив еду, он сказал лишь:
— Поешь теперь, золотко, и сама.
И эта фраза не была обычной в их обиходе. Несмотря на заботливый тон, она произвела на Силью удручающее впечатление, словно бы произнесенная очень слабым больным человеком. И Силье было не до еды, покуда отец не встал из-за стола и пошел к кровати, чтобы, как всегда, вздремнуть после обеда.
Время было уже за полдень. И солнце светило все так же ярко, спокойно и неотразимо действовало на всю живую и неживую природу. По-своему оно привлекательно и радует людей любого возраста. Солнце — самое светило — равно и символ, и движущая сила одинаково для всех людских влечений и страстей.
Отец — Куста еще лежал на кровати, когда Силья поела, и он услышал, как она сказала:
— Я бы сходила ненадолго в Микколу.
Там, в Микколе, и жила давешняя девушка. Куста ничего не мог сказать на это, молчание его тянулось неестественно долго.
— Сама уж смотри, чтобы не опоздать на пароход, а то ведь придется идти пешком, — сказал Куста.
— Ну да, — услышал он ответ дочери, произнесенный немного неуверенно.
Дочка ушла, и отец опять остался один в залитой солнечным светом избе. Он все еще лежал на кровати, и невысказанные мысли сгущались, неожиданно сильно меняя его настроение.
Прелестное воскресенье все продолжалось. Еще несколько часов после обеда оно сильное и счастливое. Прохожие, встречая друг друга на дороге, доброжелательно истолковывают это друг другу.
Силья провела в Микколе всю середину дня. Куста сам сварил кофе, ожидая ее. Затем он увидел дочку, медленно идущую по дороге и помахивающую веткой цветущей черемухи. Оставалось часа два до прибытия парохода. И затем отцу предстояло опять на неделю остаться в одиночестве, а дочери отправиться обратно в деревню, где церковь, — готовиться к предстоящей в Иванов день конфирмации.
Конфирмация — прекрасное время для каждого, хотя Силье и не дано предстать именно перед тем алтарем, перед которым несколько поколений ее предков с торжественной чистотой в душе ждали причаститься тех удивительных даров — хлеба и вина, ощутить их на своих губах. То было в другом приходе, ведь семейство Салмелус переселилось в чужую округу.
Можно было бы полагать, что у старого Кусты настроение сейчас возвышенное и праздничное. Но он, прежде всего, чувствует странное замешательство, особенно нынче, когда Силья дома. И он не в силах понять, в чем тут причина. Ведь дочка такая же красивая и столь же светла лицом, как и прежде, вежлива и спокойна. А если она и пошла ненадолго в гости, так что в этом удивительного, не обязана же она весь прекрасный воскресный день просидеть в избе, когда у нее свободное время. И другой сверстницы, кроме этой дочки Микколы, у Сильи по соседству нет. Да и, по правде говоря, Куста о той девушке ничего толком не знает. Слышал ненароком лишь две — три фразы, только и всего. И то, что Силья, дочка, прекрасной летней ночью несколько задержалась за пределами родного двора, не имело иной причины, кроме девичьего мечтательного настроения. Известное дело, ребенок здесь, в уединении, хочет немного поразмыслить о том, что старательно пробуждал в ней поп своими речами целую неделю.
И однако же прочные отношения, сложившиеся между этим отцом и дочерью, оказались как-то нарушены.
Не впервой было отцу Кусте самому варить кофе и накрывать на стол. Силья видела это много раз, даже став уже большой, когда ей случалось захворать. Куста и тогда не звал из деревни женщин на помощь, а оставлял свои дела и весьма умело управлялся по кухне сам. Но на сей раз, вернувшись из гостей, войдя в избу, заполненную ароматом сваренного только что кофе, и увидав отца, ставившего на стол чашки, Силья, как и утром, испытала неловкость, только теперь ощущение этого было немного слабее, словно легкое касание. И отец выглядел странно старым, до сих пор Силья никогда не связывала старость со своим отцом. Нечто подобное жалости шевельнулось в душе девушки. И она поспешно сама взялась накрывать на стол.
Сегодняшний отъезд Сильи в конфирмационную школу казался гораздо более радостным, чем тот, неделю назад, когда она ехала туда впервые. Тогда было бодрое утро понедельника, и Куста сам отвез ее на лошади, поскольку пароход по утрам в том направлении не ходил. В первый раз Силье было боязно уезжать из дому, она страшилась оказаться среди многих незнакомых людей. Но теперь она ждала отъезда с таким нетерпением, что ей даже было неловко, к тому же очень приятно и интересно попасть на пароход, где будет еще несколько девушек из тех дальних деревень, что лежат в той стороне, откуда приплыл ночью на лодке тот молодой гребец… Приятным виделось и ожидание вечера: двор дома, где она квартировала, был большим и ровным, покрытым травой, и там, она слыхала, собиралась воскресными вечерами, чтобы повеселиться, молодежь с ближайших хуторов…
Куста сидел молча, наблюдая за сборами дочери. И слышал, как девушка даже тихонько напевает. Мелодия напоминала духовное песнопение, может быть, даже хорал, во всяком случае что-то церковное. Девушка собиралась, мурлыча себе под нос, но ни разу при этом не взглянула на отца, пока, ища что-то, не спросила у него о чем-то совсем обычном, будто открыла дверь праздничной горницы своей души и крикнула оттуда какое-то распоряжение в людскую. Тогда-то она и взглянула на отца, взглянула без смущения, даже деловито и как бы в спешке. Ее глаза встретились с отцовскими, и глаза этого старого человека были такими, что она уставилась прямо в их зрачки, не смогла сразу оторваться от них… Отец словно бы и не слыхал ее вопроса, настолько чуждо поблескивали его глаза; он взглядом как бы задавал свой, иной и более значительный вопрос…
Отец встал и пошел к кровати.
— Что-то меня мутит, — сказал он. — Есть у нас вода?
Силья враз прервала свои сборы и быстро подошла к ведру. Оно было пустым. Девушка поспешила к колодцу. Куста остался в одиночестве.
Пожалуй, можно признать воздух в избе одним из виновников случившегося; Кусте казалось, будто этот воздух рассматривает его, будто воздух — какое-то существо, с которым ему теперь и придется иметь дело, а все остальное оставить. Чувствуя тошноту, он глядел на пол середины комнаты, и ему вспомнилось, как он однажды, давно, глядел вот также. Казалось, будто он глядит в раскрытую дверь салмелусской риги, там, в его бывшем родовом старинном имении, о котором он уже почти позабыл. Куста встал с кровати и первым делом поворотился к окну, рядом с которым висело зеркало. Почти безотчетно он посмотрел в него; он пс мог припомнить, когда в последний раз рассматривал столь внимательно свое сильно изменившееся лицо… Кто был тот мужчина, которого он теперь видел в зеркале? Ибо именно так выглядел тот, кто спросил однажды что-то насчет дел в хозяйстве, тогда, в последние дни своей жизни… и сопроводил свой вопрос огорченным взглядом — вот так передал своему молодому тогда сыну Кусте имение Салмелус его покойный отец Вихтори, который, казалось, глядел теперь оттуда, из зеркала. Такой же нос и очертания рта, а во взгляде — тот же вопрос и такая же досада. Что же теперь? Что скажет воздух в комнате и этот пол?
Силья! — она сейчас придет — и сразу же уедет. Нет, нет, теперь надо сдержаться, как бывало и прежде — в разных случаях на протяжении жизни…
Дочка молча внесла ведро, поставила на место и затем посмотрела на отца: отец — с болезненным румянцем на щеках — подошел, взял черпак и напился.
— Не пора ли тебе уже, золотко? — спросил он, кладя черпак на место.
