Тут же околачивался Изя и со свежим восторгом в голосе показывал Костяну, как действует его новый мобильник, как загружаются на него фильмы…
— Сынок! — восклицал он. — Ты чуешь, чем это пахнет?! Абсолютно новый жанр — мобильное кино! Короткометражки — это же первый шаг!
Накануне Клавдий предупредил нас, что ближе к ночи привезет на тусовку Председателя ревизионной комиссии Синдиката — продемонстрировать размах праздников, которые организовываем мы для молодежи, имеющей мандат на восхождение, и чтобы все мы, как штык, присутствовали, соответствовали, вытягивались и рапортовали. Смирно!
…В наш угол заглянул Яша с бокалом, пожаловался, что дерут за аперитив страшные деньжищи! Я резонно заметила, что он за это, собственно, и боролся…
А вокруг отплясывали дети в карнавальных костюмах. Диск-жокеем на наших молодежных тусовках работает Корш, один из самых популярных диск-жокеев Москвы. Он свое дело знает, программу составляет, умело разогревая публику…
— Да, — с удовлетворением подтвердил Яша, потягивая через соломинку ядреный коктейль. — Детям такой просто недоступен.
Минут через двадцать он отлучился к стойке и появился уже с другим коктейлем в руках.
— Я так переволновался, — пояснил он на мой удивленный взгляд, — что мне необходимо расслабиться.
И последующие часа два пробовал разные коктейли…
Праздник уже катился сам вовсю, музыка увеличивала обороты, гремела, разговаривать было затруднительно, да и не о чем, можно было только любоваться разгоряченными юными физиономиями, прыгающими кудрями, локтями, коленками…
Ребята отплясывали с энергией здоровой юности, я наслаждалась, — насколько можно было наслаждаться под этот грохот… Где-то там, в тесной прыгучей толпе скакали и наши дети… Даже Маша и Женя отставили баночки с соком и пошли попрыгать…
— Стоп! — вдруг крикнул Яша. — По программе сейчас должен быть конкурс карнавальных костюмов!
Я посоветовала ему заткнуться и не трогать ребят, пусть веселятся: праздник и так явно удался. Но он к тому моменту прилично напробовался коктейлей, полез давать указания Коршу, — что ставить, требовал «Атикву» и возмущался, что наш государственный гимн забыт в программе.
— Мы!!! — кричал он в грохоте и цветовых взрывах. — Мы — для чего?! Мы представители — кого?!!
Изя пытался остановить его, хватал за руки, называл патриотом херовым, — ничего не помогало…
Короче — единственным из тысячи подростков, о трезвости которых мы так волновались, пьяным в зюзю на вечере напился Яша. И устроил один из тех дебошей, какие устраивал исключительно из-за своих немалых человеческих достоинств, — например, чувства справедливости. Ему показалось, что приз за лучший костюм достался не тому, кто этого заслуживал. В момент вручения призов он запрыгнул на сцену, расшвырял декорации к Пуримшпилю[6] , скандалил и вопил, — мы не могли его остановить, он же здоровый, как бык. Радовались только, что время позднее, значит, председателя Ревизионной комиссии уже не привезут…
В конце концов кто-то вызвал хозяина этого учреждения, сухонького щуплого господина с дальневосточной внешностью, который пытался урезонить Яшу, а тот хохотал и вопил что-то несусветное:
— Господин Ку-Ли?! Ку-Ли вы приползли?! Моссад башляет за все чистоганом!!!
И вот тут как раз из «Лицея», в котором они обедали, явились, наконец, Клавдий с председателем Ревизионной комиссии Центрального Синдиката. Яша в этот момент водружал на голову брыкающегося Ку-Ли какую-то деталь декораций… Картина была эпическая… Хорошо, что Корш догадался врубить «Атикву», — и, как ни странно, это Яшу угомонило: он вытянулся и застыл на сцене, задумчиво качаясь под звуки нашего торжественного и, — положа руку на сердце, — довольно заунывного гимна… А внизу, под сценой, так же вытянувшись, стояли все мы во главе с председателем Ревизионной комиссии.
Словом, конфуз! Но, как выясняется, конфузом это считаем только мы, взрослые… Дети смотрят на это совершенно иначе.
— Вот везет соколихам! — говорит моя дочь, — какой отец у них — классный, крутой мужик! И Корш постарался, и «Атиква» была… Побольше бы таких тусовок!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава тридцать третья. «Всем приготовиться к дублю!»
Я сидела на скамейке рядом со старой суровой латышкой в великолепном ухоженном парке недалеко от Рижской Оперы… Накануне вечером я выступила в большом и необжитом еще здании, возвращенном недавно еврейской общине Латвии, а сегодня утром меня и еще одного залетного израильтянина по имени Эфраим повез на экскурсию к очередной их, рижской, Яме редактор местной еврейской газеты. Мемориал находился недалеко от шоссе, давно уже в черте города… Редактор с гордостью рассказывал, что немцы оплатили строительство мемориала полностью… А скульптор и архитектор — наши, ребята талантливые, за идею взяли образ старинного еврейского кладбища в Праге: из черной земли вкривь-вкось торчат камни, словно пропоровшие почву…
Мы с Эфраимом — пожилым седым человеком в очках — стояли на дорожке меж двумя большими безымянными участками, засеянными камнями, молча слушали и кивали… Я, как обычно, ничего не чувствовала, хотя знала, как долго и болезненно потом этот сильный наркоз будет отходить.
По обратному пути, — мы сидели рядом на заднем сиденье минибуса, — Эфраим тихо сказал мне:
— …Мой русский не очень, да?
Я улыбнулась и ответила на иврите:
— Какая разница?
— В последний раз я говорил на нем шестьдесят лет назад, — сказал он, — в этом самом лесу, по дороге на расстрел…
Я отшатнулась, взглянула на него: поджарый, в веселом синем свитерке, — он выглядел моложе своих лет…
— Не надо ему говорить, — тихо сказал он на иврите, глазами указывая на редактора, сидящего впереди.
— Господи! — ахнула я, — зачем же ты согласился ехать сюда… и стоял, и смотрел?..
— Не люблю обижать людей, — он улыбнулся, — к тому же где-то там лежит моя сестра…
Я больше не спрашивала его ни о чем, почуяв, что он, как и я, не в состоянии много говорить на эти темы, и мы молчали до самой гостиницы…
…Старая латышка поднялась со скамейки, сурово и неприступно пошла по дорожке прочь строевым твердым шагом, кренясь вправо, делая отмашку правой рукой, сжатой в кулак…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл riga
«…с Ригой меня связывает узкий, но с сильным течением, пролив подростковой памяти… Хотя событийно — ничего особенного… Просто, в год знаменитого ташкентского землетрясения Союз художников Узбекистана вывез три десятка своих детей на Рижское взморье, подальше от глубинных толчков, от дребезжания растрескавшейся почвы, от ходуном ходивших зданий, деревьев, камней…
В то лето мне было почти тринадцать, и землетрясение совпало с собственным землетрясением моего подросткового тела, с гормональным взрывом в недрах организма, с перекройкой всего существа: содроганием покровов, — образованием холмов, прорастанием почвы… с мгновенным жаром и холодом лица, испариной ладоней и подмышек, с едким потом и ознобом спины… С муками и корчами характера…
В то лето меня и закружили эти сосны на дюнах, и шпили старой Риги, и «Реквием» Моцарта в Домском соборе, на всем протяжении которого я немилосердно скучала и о котором вспоминаю всю жизнь… В то длинное лето я успела впервые влюбиться в мальчика и разлюбить его на пляже за слишком широкие и цветастые трусы… словом, в то длинное лето я и была навеки ужалена Европой, за которой теперь пускаюсь гоняться при первой же возможности, о которой всегда тоскую и которая, по-видимому, останется для меня недосягаемой, — для меня, девочки из азиатской провинции…
После обеда я отговорилась головной болью и, выскользнув из гостиницы, пошла гулять по Риге… наслаждаясь одиночеством и свободой…
На площади перед Домским собором, на помосте под огромным навесом шла репетиция оркестра с хором и органом, которым дирижер управлял через переговорное устройство на поясе…
Я сидела за столиком одного из кафе напротив и наблюдала, как дирижер приплясывает перед оркестром. Со своей палочкой он казался ткачом, ткущим какое-то гигантское одеяние для голого короля: привставал на цыпочки, заносил руку и втыкал палочку в воздух, как казалось — в совершенно определенную точку, которую прекрасно видел. Да так оно и было. Эта точка была: 5-й такт от буквы С у вторых сопрано. Он привставал, втыкал иглу дирижерской палочки, и за нею тянулась длинная радужная нить голосов…
Потом я добрела до знаменитого рижского рынка в огромных ангарах, где раньше держали дирижабли, и с час бродила под высоченными, как небо, пузатыми стеклянными сводами, ощущая себя Ионой в чреве гигантского прозрачного кита, любуясь роскошью морских рядов, кипящих рыбьим серебром, и коралловой пупырчатой губкой щупалец, перламутром форели и розовой мякотью семги…
