— Понятно. Дорога знакомая. Там у нас неподалеку запасной аэродром.
Хлопая на ветру брезентом, который прикрывал какую-то поклажу, ехала полуторка. Место рядом с водителем свободно. Алексей поднял руку.
8
Но батальон Фещука недолго стоял в Яблонно-Легионово. После того как дивизия была выведена в резерв командующего сорок седьмой армией, надолго переместились в тыл. Правда, и здесь, в десятке километров от переднего края, не забывалось, что он не так уж отдален. Немцы догадывались о сосредоточении и передвижении войск перед их предмостными укреплениями и изо дня в день вели по ним редкий, однако изрядно беспокоивший и чувствительный огонь. На маленькие городки междуречья — Радзымин, Воломин, Зеленка, Непорент, стоявшие у перекрестков железных и шоссейных дорог, внезапно словно низвергались с неба многотонные болванки, снаряды рвались с громовой, оглушающей силой. Что это — крепостные орудия, завислянских фронтов? Или, возможно, немцы подвезли на платформе какую-то сверхдальнобойную пушку? Говорили и то и другое. Высказывалось даже предположение, что гитлеровцы применили «Фау», вроде тех, что обстреливали Лондон.
Под такой внезапный огневой налет попал ночью медсанбат дивизии. Разрывом первого снаряда тяжело ранило врача и двух санитаров. Когда их положили на операционные столы, палатку накрыл второй снаряд. Погибли и хирург, и те, кто вначале был только ранен. Все это произошло в Черных Стругах, там же, где стоял батальон. Метц попросил Фещука выделить взвод красноармейцев, чтобы отдать погибшим воинские почести. Прибыл и дивизионный оркестр. В первый раз за годы войны Алексей видел во всей полноте торжественно-скорбный ритуал, каким полагается окружить смерть близких. А ведь сколько их похоронено на его глазах за эти годы?! Не хватило бы и оркестров, чтобы проводить всех в последний путь. Но в наступлении не задерживаются у могил…
Когда Алексей узнал о трагедии в медсанбате, он невольно подумал о Султановой… Неужели и она? Но Метц назвал фамилии, ему незнакомые. Оба врача — муж и жена — присланы уже после форсирования Западного Буга из армейской роты усиления. А на похоронах он увидел Султанову, шагавшую за одним из гробов с красной подушечкой, на которой лежал орден. Та же командирская осанка, только лицо постарело… Процессия растянулась едва ли не на все Черные Струги. Замыкали ее польки. Наверное, они, слушая похоронный марш Шопена, думали о своем горе, о своих утратах.
За время нахождения дивизии в резерве и неоднократных передислокаций Алексей еще пристальнее всмотрелся в живое лицо и душу народа, на землю которого довелось прийти с оружием в руках. Разные судьбы, разные заботы, разные пути. Пан Виктор, бухгалтер варшавского банка, на даче которого они одно время жили, с наступлением сумерек вынимал из оконных проемов рамы и на ночь уносил их в подвал, где спал с семьей.
— И вы, пан Виктор, всю войну так?
— О, пан капитан, во всей Европе уж давно нет ни одного стекла… Сквозняки от Варшавы до Парижа… Когда возвратятся жолнеры и начнутся свадьбы, эти рамы станут для моих невест лучшим приданым.
У хозяина были две дочки на выданье — Стефа и Виктория. Весь день они рукодельничали. Вышивали занавески, искусно мастерили и раскрашивали тряпичных кукол, изготовляли из каких-то отходов затейливые альбомы, шкатулки. Два раза в неделю пан Виктор отвозил эти изделия на рынки Минск-Мазовецка или Седлеца. Возвращался, щелкал конторскими счетами. Здесь все было понятно. Торгующая, кланяющаяся каждому лишнему злотому Польша.
А в Воломине штаб батальона разместился в окраинном домике пожилой работницы чулочной фабрики, которая только что проводила в дивизию Яна Домбровского двух сыновей и осталась с дочкой — хохотушкой Мартой, девушкой почти избыточного здоровья. Марта стала донором разместившейся здесь, в Воломине, армейской станции переливания крови. Узнав об этом, Фещук, Алексей, Трилисский отдавали Марте весь свой офицерский доппаек, подкармливали ее из батальонного котла.
— Берите, Марта, берите, ешьте на здоровье. Вы наша сберегательная касса, — приговаривал, передавая продукты, Алексей. — Как это по-польски? Ощадна? Ну и по-украински так… Мы вносим в вас свой вклад, и вы его хранительница до первого требования вкладчика…
— Езус-Мария, — с непритворной тревогой всплескивала руками Марта. — Се кров, кров… Пусть бы пану капитану не пришлось требовать назад такого вклада до самого Берлина… Никогда.
— Всякое может случиться. Тогда после Берлина придем за процентами, — шутил Фещук.
— О, проценты? Проценты могем отдать и зараз…
Марта, не стесняясь матери, а вернее, именно потому, что мать была здесь же, подскакивала к офицерам, поочередно целовала их. Доппаек она перемалывала своими крепкими, завидного белого налива зубами с таким усердием и сосредоточенностью, будто и в самом деле выполняла служебную обязанность. С донорского пункта возвращалась такая же неунывающая, смеющаяся, краснощекая. В ней Алексей словно видел молодую Польшу — яснолицую, добросердечную, приветливую.
Новый год еще встречали в Воломине, а на следующую ночь батальон погрузился в машины и выехал на знакомую дорогу — к Яблонной. Здесь вскоре и услышали весть о начавшихся наступательных боях, что повели наши войска с сандомирского, а затем с магнушевского и пулавского плацдармов. К этому времени на исходный рубеж для прорыва Привислянского укрепрайона выдвинулась и их дивизия. Окопы, в которых обосновался батальон Фещука, какое-то подразделение вырыло еще с осени в песчаном, сыпучем грунте. Они почти развалились, и хотя второй день шел снег, приводить их в порядок не хотелось: с часу на час ждали начала наступления. Боевые листки во взводах подводили итоги той подготовки к нему, что велась все эти недели.
И как раньше, на оставленных позади рубежах — под Новосилем, у Трубчевска, Западного Буга, — вновь созвали партийные собрания, партийное бюро.
Золотарев, назначенный после гибели Замостина парторгом батальона, словно восстанавливая никем не писанный, но свято завещанный ему обычай, так же расстелил на патронном ящике лоскут кумача. Это была не та, давняя замостинская скатерка, она осталась в Орле, на крыше пристанционного здания, а эту Золотарев раздобыл у знакомых девчат-регулировщиц, чьи указывающие флажки проводили их к этому рубежу…
Принимали в партию сержанта Костина, долговязого темно-русого парня с всегда рассеянно-беспечными, скучающими глазами. Одним из поручителей был Алексей. Помнится, под Жлобином, когда Костин с пополнением прибыл в батальон, именно эти, казалось не способные на чем-либо серьезно сосредоточиться, глаза вызвали у Осташко некоторые сомнения в парне.
— Куда же тебя направить? — раздумывая, спросил он у новичка.
— А я куда хошь могу, — довольно-таки равнодушно отозвался Костин.
— Ишь ты, — удивился Алексей, — так, может, тебя сразу первым номером к станковому пулемету?
— Хошь, могу и первым, — не моргнув глазом, согласился Костин.
— Смотри, лихой какой! Кстати, если ты такой уж ученый, то должен бы помнить, что у меня есть звание… Обращайся как положено! Ну а если тебя к сорокапятке наводчиком?
— Могу и к сорокапятке, товарищ капитан.
— И с минометом управишься?
— А что ж мудреного?
— Да где ж ты таким универсалом стал? Уж не высшее ли войсковое окончил? — подумав, что Костин просто бахвалится, шутит, спросил Алексей.
— Не пришлось в училище, — впервые за весь разговор смутился новичок, — у меня так, домашнее… В Брянских лесах…
И хотя кое-чему пришлось на ходу переучиваться партизану, воевал он мужественно, сметливо. Первую награду — медаль «За отвагу» — приколол на его гимнастерку Каретников после форсирования Западного Буга, вторую — орден Славы — получил за Прагу.
Проголосовали принять.
«Ах ты — чего хошь!..» Осташко и Костин встретились взглядами, и Алексею подумалось, что сержант тоже вспомнил об их первой беседе: он с напускной строгостью сдвинул брови, а глаза плутовски заискрились… Доволен, горд. Если доживет до той большой победы, то наверняка не раз где-то на своей Брянщине встанут перед глазами припорошенные снегом окопы, фронтовой блиндаж, где стал коммунистом.
А в дверях теснились и словно заглядывали в свой завтрашний день прибывшие месяц назад с маршевой ротой новички. Почти все из Молдавии. Для них здесь все новое… Хоть и вдоволь насмотрелись там, у себя в Тирасполе, в Кишиневе на серо-зеленые шинели и мундиры, вдоволь наслушались злобных окриков — «Хальт!», «Цурюк», «Вэк», «Верботтен», — а бить гитлеровцев доведется уже тут, на польской земле, под Варшавой…
Когда в этот вечер в батальон принесли обращение Военного совета, Алексей, раздав его командирам и парторгам рот, направился к Пономареву, у которого во всех трех взводах половину бойцов составляло недавнее пополнение.
