class="a">[521] (мы видим, как далеко эта характеристика отстоит от «гоголевских духов»!); религиозную устремленность; слабость правосознания и гражданских навыков; дестабилизирующее влияние изнурительной войны; и, конечно же, подрывную деятельность русской интеллигенции, «зараженной ложными идеями»[522]. Вот на этом последнем философу бы и задержаться, но он ищет другую идеологию, которая вырастала бы прямо из русской земли.
Если в статьях 1917 года Бердяев упоминает о том, что ворвавшаяся в Россию «идея международного социалистического братства не русского происхождения», то в «Истоках…» он подыскивает марксистскому «пролетарскому мессианизму» местный эквивалент: это – «мессианизм русского сознания», «русская идея». Вот, оказывается, где источник, замутивший марксизм!
Как видим, теперь уже на идеологическом уровне марксизму найдена подмена опять же в пределах России, которая своей «русской идеей», оказывается, и произвела революционное потрясение своих же собственных основ.
Но что такое «русская идея» – якобы вдохновляющая «советский империализм», – с точки зрения выразителей русского национального самосознания? Это – идеал служения христианству на земле, продолжение религиозного дела, начатого в российской истории стоявшим у ее истоков святым, крестителем Руси князем Киевским Владимиром. «Русская идея, – писал в одноименной статье 1888 года Владимир Соловьев – <…> не может быть ничем иным, как некоторым определенным аспектом идеи христианской, и миссия нашего народа может стать для нас ясна, лишь когда мы проникнем в истинный смысл христианства»[523]; у подлинной миссии России – нравственно-религиозное содержание, воплощение и распространение полученной христианской истины.
Не видеть вопиющего противоречия между нею и коммунистической идеей, задача которой – как раз устроить мир на противоположных основаниях, – значит рассматривать явления бессодержательно, по одному формально-структурному признаку. Только желанием во что бы то ни стало спасти за счет России своего «бумажного ангела социализма» (выражение Солженицына) можно объяснить невнимание тонкого пневматолога Бердяева к духовному антагонизму двух таких полярных образований, как СССР и Россия, из которых первый – подчеркну еще раз – утвердился за счет отрицания и реального уничтожения всех основ второй. Отождествлять их – все равно что объединять концлагерь с монастырем на том основании, что и тут и там их насельники отчуждаются от «радостей жизни» и подчиняются строгому распорядку. Таким же образом, пожалуй, можно отождествить и Бога с дьяволом, ибо и тот, и другой имеют замыслы вселенского размаха.
И сколько бы ни педалировали сегодня «империалистическую сущность» «русской идеи» кабинетные умы вместе с вождями агрессивных национализмов российских окраин, всякому неидеологизированному человеку очевидно, что не от нее бегут сегодня люди, даже когда они не могут правильно обозначить предмет своего раздражения и фантастическим образом обвиняют во всем несуществующую «русскую империю». За нее-то большинство народов держались и под ее крыло просились (я не затрагиваю здесь сложного вопроса западных окраин), для многочисленных народов «российской империи» русские были просветителями и более того – святителями; приобщиться к русской культуре и языку было всегда вожделенным. Совершенно очевидно, что в эти отношения вторглась новая сила, отвращающая всех друг от друга.
Казалось бы, достаточно элементарной логики, чтобы понять, что не то, что разрушено, а то, что пришло на его смену, ответственно за невиданные прежде на территории бывшей Российской империи явления. Но действует логика парадоксальная, связанная с хитростью тотальной идеологии (т. е. марксизма), которую не захотелось вскрывать Бердяеву, которую не хочет знать «беспочвенный интеллигент» и которую не может постичь неискушенное, секуляризованное и уже идеологизированное обыденное сознание, само сродное подобной логике.
Дело в том, что всякая идея спускается на землю, занятую старой и «косной» жизнью; ей не доводится писать свою весть на чистом листе и управлять народом, свободным от всяких традиций, – ибо такого народа на свете нет. С реальным же народом приходится вступать е антиномичные разрушительно-избирательные отношения. Пусть замысел устремлен к небывалой новизне, однако воплощение его требует опоры в тылу старого, подлежащего уничтожению мира. Идеологии нужно проводить отбор, меняющий со временем свою тактику: отбор годных в данный момент – для решения очередных задач революции – элементов прежнего бытия, в ходе чего она заимствует национальную форму для заданного «социалистического содержания». «”Большая идеология” в тактическом плане не игнорирует сложившуюся до нее расстановку духовных сил, но и не подпадает под их контроль; она избирает во временные попутчицы» то одну, то другую из них[524].
Отношения между идеей и почвой на разных этапах различны, но суть неизменна. Сначала идеологии нужно произвести переворот в органически развивающемся обществе, и революция ангажирует в народе вездесущие пороки и низменные инстинкты, – не теряющие, конечно, и своего почвенного колорита, – они-то и служат главным топливом революционного двигателя. Так испугавшее мыслителя «разнуздание» темных, «гоголевских духов», якобы свидетельствующих о проявлениях все той же неизменной России, на самом деле происходило от запуска новых взрывных установок, целенаправленно развязывающих не столько старую российскую, сколько вечную в человечестве деструктивную энергию. В дальнейшем, поскольку тотальная идеология как противная человеческой природе – только отрицательна, она вынуждена даже призывать к себе на помощь старые традиционные ценности – для подпитки режима (как это было во время Второй мировой войны с переменой сталинской политики в отношении Церкви), а затем и для камуфляжа, чтобы спрятаться за чужой спиной. При этом ни в каком случае идеология не меняет своих целей. Однако этот хитрый симбиоз создает впечатление контрреволюционного мятежа старой почвы против взрывающей ее идеи, так сказать, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».
Бердяев писал свою книгу еще до сталинского курса на «патриотизм», понадобившийся для победы именно «интернационал-социалистического» строя под видом «национал-патриотического». В чем же мог найти философ повод для упреков России в «русификации марксизма» и подмене «пролетарского мессианизма» «мессианизмом русского народа», а «Третьего интернационала» «Третьим Римом», т.е. Москвой? Прежде всего, повторим: никакого мессианизма у простого народа не было. Такого рода национальное самосознание можно, в конце концов, искать в кругу идейных теоретиков и духовных вождей России, как, впрочем, на свой манер – в высших кругах других европейских наций: в Германии, Польше, Франции, Англии. Простой же русский человек, крестьянин, был доволен своей верой и той спасительной истиной, которую она ему несла, но не занимался навязыванием ее кому бы то ни было. Он вообще не отличался самодовольством, уверенностью в собственной праведности, а скорее наоборот, жил с сознанием собственной греховности.
Неоправданность обобщений Бердяева подчеркивается прежде всего тем, что эта единственно народная «идея» как раз и не была «задействована» революцией – из-за полной ее неусвояемости марксистской идеологией.
Повод для бердяевских изобличений можно было бы найти в распаляемой еще Лениным «национальной гордости великороссов». Однако гордость эта имела чисто революционное происхождение, поскольку она связывалась с передовой ролью российского пролетариата, который
