class="p">Вот что было иначе в его детстве. Лёня был ребёнком, и раненые солдаты казались ему какими-то удивительными существами — взрослыми, весёлыми, уверенными в себе. Они с ним шутили и дарили ему пряники. Он вспомнил бойца, который первым объяснил маленькому заикающемуся мальчику, что ему нужно пропевать слова. Наверное, среди тех раненых были и с ампутированными конечностями, и с другими тяжелыми повреждениями, и кто-то вот так же, как здесь, глухо стонал в подушку, и тоже пахло кровью, но в детской памяти остались только улыбки и смех, песни и пряники. А сейчас сорокалетний Леонид Волк стоял перед искалеченными мальчишками, которые годились ему в сыновья, и прекрасно чувствовал их отчаяние, безысходность и боль, которыми пропиталась палата. И он должен был их как-то подбодрить, что-то сказать. Господи, что?!
А его тем временем заметили.
— Эй, ребята, да к нам же Волк пожаловал! Артист! — вдруг донеслось с дальней койки.
— Да не гони! — тут же ответил кто-то. — Это у тебя после анестезии глюки.
— Иди ты! Сам посмотри! Волк!
Лёня почувствовал себя совсем глупо. Что он стоит-то на пороге? Надо что-то делать. Он уже забыл и про костюм, который привёз с собой, и который был бы тут абсолютно неуместен, и про отсутствие аккомпанемента. Вышел на середину комнаты, судорожно вдохнул и всё-таки улыбнулся, заставил себя.
— Здравствуйте, бойцы! Вот, привёз вам привет от артистической братии!
— Правда Волк!
— Колян, да проснись ты, смотри, кто у нас в палате!
— Леонид Волк!
Лёня подождал, пока все обсудят его появление, и когда бойцы примолкли, тихо спросил:
— Что вам спеть?
Песен про войну у него в репертуаре было достаточно, но с разных сторон вдруг стали выкрикивать совершенно другие названия: «Старая любовь», «Мой дом», «Город у моря». Потом уже Лёня понял, что на войне нужно петь о мире и, когда подбирал программу концертов, намеренно ставил в них побольше лирики. И он ходил между кроватями, без всякого аккомпанемента пел то, что просили, и расписывался на каких-то огрызках, и жал руки, часто перебинтованные, и рассказывал какие-то байки, а бойцы смеялись как ненормальные. В одной палате он проторчал не меньше часа, пока Игнат не увёл его в следующую — туда уже доползли слухи, что в госпитале артист Волк, и жаждали его увидеть. Потом была третья палата, четвёртая.
Поздно вечером, перед отбоем его увели в глухую каморку, куда втиснули койку и застелили относительно чистым бельём. Медсестричка с горящими глазами, видно, тайная поклонница таланта Волка, пыталась его покормить, принесла тарелку супа, но Лёню тошнило, теперь уже не от запаха, к которому он привык, а от усталости. Он выпил стакан чая и завалился спать, но ещё долго не мог уснуть — за стенкой стонали сразу на несколько голосов, а стоило прикрыть глаза, сознание услужливо подсовывало увиденные за день картинки: искалеченные тела и мальчишеские лица с застывшими от тоски глазами.
Три недели провёл Лёня в Афганистане, побывал в ещё нескольких госпиталях, дал больше десятка концертов в различных дивизиях. И вроде бы привык и к камуфляжу, в который его переодели в первый же день, и к бронетранспортёру, на котором перемещались от одного места дислокации к другому, и к забивающейся в горло афганской всепроникающей пыли, и даже к грохоту канонады. Под обстрел, к счастью, ни разу не попал, но зарево от бомбёжки видел, и пикирующие истребители видел, и ничего внутри не дрогнуло — ну самолёт и самолёт, не страшнее всего остального. За все три недели голос ни разу не подвёл, хотя петь приходилось до изнеможения, а когда Лёня вернулся в Москву, голос пропал. Совершенно. Лёня даже говорить мог только шёпотом. Но ни к Борьке, ни к каким-либо другим врачам не пошёл. Заперся дома и несколько дней отсыпался, отмокал в ванне и просто лежал возле телевизора, смотря всё подряд, пытаясь адаптироваться ко вроде бы привычной, но так не увязывающейся с тем, что происходило в Афганистане, жизни. А потом зазвонил телефон, и его позвали на какую-то съёмку. Петь не требовалось, снимали для телевидения, с использованием фонограммы, и он поехал.
У Леонида Витальевича было много наград. Смешно сказать, больше, чем у бабушки, военного врача. Если бы он вдруг решил их все надеть, на пиджаке места бы не хватило. Почётные знаки к званиям Народного и Заслуженного, всякие памятные медали и ордена за благотворительную деятельность, громко звенящие побрякушки, годные только на то, чтобы потом, когда весь этот цирк, именуемый его жизнью, закончится, уложить на бархатные подушечки. Никогда он их не надевал и с большой иронией относился к желающим вручить ему очередную медальку. Но среди всего этого блестящего барахла была одна награда, которая лежала у него отдельно в маленькой коробочке. Единственный орден, который он считал действительно заслуженным, — орден Дружбы. Теперь его вручали по вполне мирным поводам: за вклад в развитие образования, культуры, здравоохранения и прочее. Но Волк получил его за поездки в Афганистан и всегда об этом помнил.
* * *
Из дневника Бориса Карлинского:
Случайно увидел очередное ток-шоу с Волком в качестве главного героя. Никогда не любил смотреть на Лёньку по телевизору. Он всегда казался каким-то неестественным. Причёска волосок к волоску, галстук под самое горло затянут, даже лицо как будто не Лёнькино, неживое, с килограммом штукатурки, скрывающей морщины в уголках глаз и губ. Нормальные человеческие морщины, вполне естественные в нашем возрасте. Зачем их прятать? Но у телевизионщиков свои представления о красоте, им нужны в кадре свежие молодые лица, даже если их обладатели уже глубокие дедушки и бабушки.
И то, что Лёня говорит с экрана, мне обычно не нравится. Врать по любому поводу — ещё один закон не знаю уж чего, телевидения ли, шоу-бизнеса или эстрады? Даже на безобидные вопросы, вроде «где вы собираетесь провести отпуск?», обязательно нужно соврать. Сегодня вот Лёня рассказывал, что очень любит отдыхать в Турции, в уединённом отеле на острове. С дорогой супругой, разумеется. Чушь. Турцию он терпеть не может, а отпуск по системе «всё включено» напоминает ему откармливание скотины на убой. Ему нравится ездить в Европу, он любит старые города, вроде Праги или Вены, по улочкам которых можно бродить бесконечно, заходя в сувенирные магазины, кофейни и музеи. И Натали ездит в Турцию без него. К чему это враньё на ровном месте? Многолетняя привычка отделять себя настоящего от создаваемого на сцене образа? Скрывать личное даже в мелочах? Своеобразный способ защиты от пронырливых журналистов?
А потом
