Из своего логова Захар Макарыч спросил, как из-под земли:
– Запечатались?
– Под сургуч, – ответил Иван Васильевич. – Что будем делать?
– Лежать будем, – откликнулся и я под шум ветра и дождя.
– А до каких пор?
– До утра, если дождь не перестанет.
– А потом? Останемся или – домой?
– Утро вечера мудренее, – ответил Захар Макарыч. – Что-то мне кажется, на мороз тянет.
– А дождь идет? – возразил я.
– Ну и что ж, что дождь? В снег перейдет да как рубанет на всю катушку – кости захрустят. Было же такое? Было.
Голоса их слышались будто издали. Не прошло и получаса, как Иван Васильевич снова пробубнил:
– Ужинать-то будем? Я бы не против. Очень даже не против.
– Будем, – ответил Макарыч. – Маленько подождем: может, дождик перестанет.
– Успеем еще, – сказал я. – Ночь-то будет длинная-предлинная – больше шестнадцати часов.
Все вышло пока по-нашему: дробь дождя становилась все тише и тише, и наконец и совсем перестало барабанить.
Мы «распечатались». Холод ворвался в палатку. Дрожко.
Захар Макарыч уже шумел у себя примусом, тоже приоткрыв застежки – у него теперь жарко.
Закусили малость, но чай пили с напором, до второго пота, пока опустел чайник.
И снова «под сургуч».
Ночь была долгая. В такую ночь отчетливо чувствуешь дыхание зимы. Она где-то рядом и может появиться неожиданно, в любой час, как снег на голову. Точная пословица: более неожиданного, чем первый снег, ничего не может быть в природе. Очень даже просто: встанем утром, а кругом белым-бело.
Но ветер помаленьку утихал.
Притеплившись и съежившись калачиком, я высчитал дни после первого зазимка и пришел к тому же выводу: зима у ворот.
Зима, зима… Постепенно мысли перешли в прошлое.
Осень сейчас в природе. Осень и в моей жизни. Весну свою я помню хорошо – трудная весна. Лето помню. Но… ладно, не надо никаких «но». Все ведь прошло…
А осень – вот она… Всю мою жизнь можно назвать просто: жизнь в поле…
…То были совсем не грустные мысли. Наоборот, в ту глубокую и черную осеннюю ночь радовался тому, что понял: я такой же, как Захар Макарыч, Василий Кузьмич, Петр Михайлович и многие колхозники. Пусть хуже их, но с ними на всю жизнь, а моя тень мало заметна для других и вполне соответствует росту.
Услышав, что доцент повернулся в лодке, я спросил:
– Не спится?
– Нет.
– Холодно?
– Нет, согрелся… О чем думаете, Тихон Иванович?
– О прошлом. А ты, Вань, о чем думаешь?
– О будущем.
– И что же там, светлая голова?
– Хорошо!.. А что у вас в прошлом получается?
– И очень и не очень. Все есть.
Захар Макарыч, доселе молчавший, видимо, прислушивался к разговору и внес свою лепту в разрешение этого вопроса:
– Культ-то умер. Да вот… как бы это сказать… культята есть. – Иван Васильевич рассмеялся, я – тоже. Но Захар Макарыч продолжал с напускной обидой: —Чего смеетесь? Не бричка мучает попа, а мучает попа чека. Думаете, культа нету, то и переметовых нету? Ведь это его зацепило боком, он и свалился спервоначалу. А другого, может, не зацепило. Куда его денешь?.. А вы: «Ха-ха!» Тоже мне комики… Куда ты его денешь? Должность-то ему надо давать? Надо. Он без должности захиреет. Он же ничего не умеет делать. А вы: «Ха-ха!»
– Да мы, может быть, с вами согласны, Захар Макарыч, – сказал сквозь смех Иван Васильевич.
– Если так, то это еще ничего, – пробурчал Макарыч. – А то: «Ха-ха!» А чего «ха-ха» – не сразу поймешь. Лет бы двадцать назад дал бы я тебе сгоряча подзатыльник, – только зубки бы щелкнули… А теперь тебя не ущипнешь, Ванятка.
Так за эти двое суток он называл его то Ваняткой, то Иваном Васильевичем, то снова Ваняткой. И все получалось просто.
..А ночь все тянулась и тянулась. Длинная осенняя ночь. И чего только в это время не передумаешь, чего не вспомнишь, о чем только не переговорят охотники, когда ночь не движется, а, кажется, висит черным пологом без конца и без края.
Но как бы там ни было, а в палатках мы надышали тепла, пригрелись и замолкли в ожидании далекого утра.
…С шумом пронеслись над камышами «белопузники»… Снова – они же. Еще раз. Одна и та же стайка кружила в облете над озером, каждый раз прошумев над палатками. Я высунулся наружу.
Захар Макарыч уже стоял на передней лавочке. Видимо боясь разбудить доцента, он полушепотом сказал мне:
– Попали мы, Тихон Иваныч, башкой в развилку. Не сразу я сообразил, в чем дело.
– Видишь, утка не может сесть?
– Вижу.
– Пощупай за бортом.
За бортом был лед – челноки вмерзли в камышах. Палатка покрылась коркой, и на ней белела изморозь. Под лучом фонаря мы увидели: лед блестел и на озере. Все сковало! До утра оставалось еще часа два.
– Пожалуй, надо нам, Захар Макарыч, выбираться, пока лед не стал толще.
– Пусть поспит, – прошипел он, указав на челнок Ивана Васильевича. – Ночь-то почти не спали…
Так отец, собираясь в поле, жалел и меня – не будил пока. Он сам укладывал на телегу соху, борону, корм, подмазывал колеса дегтем, насыпал семена. И только после этого, когда совсем уже рассветет, расталкивал: «Вставай. Пора ехать. Ишь дрыхнет, как сурок… Вставай, вставай». Помню, как спросонья садишься, бывало, на телегу и некоторое время еще клюешь носом, пока не проснешься совсем уже в пути и не поймешь, что ласка отца в его напускной строгости.
– Пусть поспит, – согласился я и перешагнул в челнок Захара Макарыча.
Там уселись мы бок к боку, засунули руки в рукава шубеек, опустили лопухи треухов и зашептались:
– Деловой, – говорю, – доцент, а?
– У-у! Этот даст им там… Этот знает, почем фунт лиха, – дыша мне в лицо, соглашался Захар Макарыч. – Кому же это он даст?
– Коптильщикам.
– Неплохое слово.
– Факт, неплохое… А он не обманет. Кнутиковская закваска… Ишь, как похрапывает.
……………………………………………………….
– Камыш-то застыл, – говорю.
– Остекленел, бедняга.
……………………………………………………….
Каждый из нас знал, что мы обходим главное: как выбраться изо льда. Но каждый думал об этом. Это очень трудно! Вот попали!
С рассветом, когда заря вспыхнула и заиграла на льду, мы разбудили доцента. Он вынырнул из палатки заспанный, но бодрый.
– Ой ты! – воскликнул он, глядя на озеро. – Красотища какая! Сказка!
Все было волшебно. Казалось, все вокруг покрыто светлым лаком, отполировано до зеркального блеска и оставлено на долгое хранение до самой весны. Жизнь замерла, все недвижимо.
Осень кончилась.
– Сказка… Будет нам нынче сказка, – заворчал Захар Макарыч, осторожно свертывая палатку, чтобы не поломать мерзлый брезент. – Рыхлей складывайте, – посоветовал он и нам.
После короткого совещания мы наметили «план ледового похода». До русла надо было пробиваться километра два.
Капитаном единогласно назначен товарищ Пушкарь.
Обколоть челноки оказалось не так-то уж трудно: железные рогатки суховилки для этого вполне подходящи. Пробить перед челноком метр-другой уже труднее. Вытолкнуться из камышей еще труднее. Потом челнок уперся носом в лед – ни с места.
Немало хлопот доставило каждому из нас, чтобы стать друг за другом в одну линию. Труднее всего капитану. Он с размаху разбивал лед, стоя в носу, потом переходил на корму и проталкивался на метр вперед. В двадцати метрах от места ночевки от Захара Макарыча уже валил пар.
Потом к нему из челнока в челнок перешел Иван Васильевич, привязав свой к моему. Теперь разбивал лед Иван Васильевич и перешагивал к корме, а Захар Макарыч проталкивал челн с приподнятым носом (ведь на корме двое). С размаху киль врубался в лед, обламывал его под собой и замирал. Затем все повторялось снова.
Прошло более часа, а мы отъехали какую-то сотню метров. Капитан перестал наезжать килем на необитый лед (лодка будет изодрана в клочья и угроблена окончательно). Поэтому продвигались мы еще медленнее. Мне досталось тащить на буксире челнок Ивана Васильевича с полной нагрузкой, но все-таки это было гораздо легче, чем бить лед.
Между тем небо вновь затянуло низкими, теперь плотными и спокойными облаками. Замелькали снежинки. Надежды на оттепель не было ничуть.
Не сговариваясь, остановились на отдых. Сели, покурили молча. Потом Захар Макарыч совершенно серьезно, видимо прекратив игру в ледовый поход, сказал:
– Вот что, мужики: надо беречь силы. Если заметелит, то нам тут хана.
Каждый из нас знал, как лет пятнадцать тому назад старик охотник вмерз с челноком в озере, выбился из сил и окоченел. Но никто ни разу не заговорил об этом. Положение наше было опасным.
А мороз нажимал все сильнее.
Мы решили меняться на колке льда через каждые полчаса и при этом отдыхать десять минут. Но прежде всего – обсохнуть от пота, для чего, пока не останавливаясь, продвигаться медленнее, спокойнее. Так и сделали.
Только к часу дня наша унылая эскадра с обессиленной командой стала против затончика, в конце которого была охотничья пристань. До нее было метров двести, а до русла Тихой Ольхи около километра. С ходу добраться до реки и думать нечего. Мы решили выйти на остров, чтобы отдохнуть, поесть.
