Жизнь в поле идет и зимой. Днем ее можно маленько расшевелить, если вот так, фронтом, идти по мягкой пороше, бесшумно и осторожно. Но по-настоящему поле оживает ночью. Видите, сколько наплясал заяц на жировке около кустиков – до самого утра топал на своих костылях косой.
А эти ровные строчки, как по струнке, написала огненно-рыжая днем и черная ночью лисица; она и утром, когда все вокруг уже светло, и вечером, еще завидно, мышкует с увлечением, то подпрыгивая свечкой, то припадая и распушив хвост трубой. Ночью она и ворует, хитрючка, досаждает Василию Кузьмичу на птицеферме. Ведь залезла же через форточку на птичник! «Юристка», – обругал ее тогда Василий Кузьмич заочно и обиделся на сына за то, что тот за весь отпуск не убил ни одной лисы. В последние годы отец прямо-таки ненавидел их. Доцент обещал убить. Четыре ночи он сидел на засидке около фермы и убил-таки. Теперь шкурка «юристки» висит в хате на стене.
Нас пятеро: Фомушкин, все так же председательствующий в райисполкоме, его зам – Чумак Петр Михайлович, доцент Кнутиков Иван Васильевич, все тот же Пушкарь Захар Макарыч и я.
Ночных следов все-таки мало: «не весь заяц» вставал на кормежку в снегопад. Но наша задача состояла главным образом в том, чтобы ухлопать все воскресенье в свое удовольствие.
Морозец легкий. Снег рыхлый. Хорошо.
От жировки я взял след. Остальные четверо, увидев такое, приостановились: наблюдают за мной, приготовились, – а может, наскочит! Захар Макарыч припал на колено в западинке, откуда торчит только его шапка. По большому и свежему снегу сегодня заяц не должен бы уйти далеко. И правда, после первой же смётки на кипенно-белом поле я заметил чуть-чуть темноватое пятнышко. Лежка!
И все равно заяц вырвался как ниоткуда – большой, рыжевато-серый. В идеально чистой, в такой «пустой» белизне, в полном безмолвии он кажется огромным. Хорош! Положил я его отлично.
Что ж: моя удача! Все подошли ко мне.
– С полем! – поздравил Фомушкин.
– Завидую и ревную! – патетически простонал Петр Михайлович Чумак, вскинув единственную руку вверх.
– Один заяц – не заяц, – убежденно сказал Захар Макарыч. – Нам надо еще четыре: пять зайцев – это уже зайцы.
Но все-таки желание Пушкаря не сбылось – мы ничего больше не взяли: то выскочит далеко, то позади кого-то. В общем, топали долго, добросовестно и настойчиво, но безрезультатно.
Здорового зимнего воздуха мы наглотались так, что к концу дня еле-еле волочили ноги, а все мысли сосредоточили на одном: дойти до Камышевца. Только бы дойти. Захар Макарыч уступил и изрек:
– И один заяц – заяц. Ладно, не каждый день удача. Только вот боюсь я, что потеряю тут в поле «советскую власть на селе».
Это он о Фомушкине. Тот шел позади, не скрывая неимоверной усталости. Зато Макарыч пока тянул за собой всех: топал и топал редко, размеренно, так же, как начал и утром, – в один тон. Но в начале дня он был позади, теперь же впереди. Вот что значит ритм в ходьбе. Так он вытянул нас на главный тракт, на грейдер, – налево в Камышевец, направо в областной город, и заявил, выйдя на средину дороги:
– Направо пойдешь – крендель найдешь, налево пойдешь – пустая пекарня. Тут и сказке конец и повесили корец.
– Это ты про меня? – устало спросил Валерий Гаврилович.
– Нет, про райпекарню.
– А тебе думается: вот взял Фомушкин да испек, сколько захотел. Так, что ли? – нехотя отбивался председатель.
Они теперь шли рядом с Захаром Макарычем. Мы же втроем позади них. По дороге идти стало далеко лучше, легче. Петр Михайлович толкнул меня в бок легонько, кивнул на передних (дескать, что получится у них из такого разговора).
– Ох и шпилька! – воскликнул председатель, перекинув ружье на другое плечо. – Вас бы с Василием Кузьмичом вдвоем натравить на кого-нибудь – глаза на лоб вылезут.
– Ой, как здорово! – наконец-то подал голос и доцент. Он «отсочал» на гладкой дороге, к нему вернулся дар речи, а валенки уже не волочились, как у меня, грешного.
Захар Макарыч будто нарочно, будто пользуясь усталостью «советской власти на селе», докучал:
– Конечно, здорово! Вы пошлите нас с Кузьмичом на какой-нибудь областной пленум или к министру, допустим. Так мы…
Неожиданно Валерий Гаврилович стал как вкопанный. Мы тоже остановились. Он ударил себя по лбу и выпалил:
– Петр Михайлович! Я остолоп, – обратился он к Чумаку. – Ни единого пожилого колхозника не послали на областное совещание передовиков.
– А вы возьмите с собой Захара Макарыча и папашу, – предложил доцент. – Заслуживают ведь.
– Тоже, думаю, заслуживают. А сделать уже ничего нельзя. Список в райкоме утвердили – конец.
Завтра с автобусом едут. А мы с Петром Михайловичем послезавтра утречком.
– А нельзя больше десяти мест для района отвоевать? – спросил Петр Михайлович.
– Поздно, черт возьми. Жаль. Прохлопали ушами, – сокрушался на ходу Фомушкин.
– Ну, мы с Кузьмичом в следующий раз поедем, – утешал его Захар Макарыч. – Чего волноваться! Тогда мы речи приготовим, отпечатаем на машинке – все честь по чести. А сейчас все равно не успеем. Шутка ли! «Давали, даем и будем давать! И да здравствует вопче!» Такого сразу не сообразишь сказать – надо долго думать.
– Да ты, Макарыч, или меня уложить хочешь тут вот, на дороге? – огрызнулся Фомушкин. – И без того сил нету – весь вышел.
– С шуткой легче топать, – мирно проговорил Захар Макарыч.
Он явно пожалел Фомушкина и не хотел его обижать, он уважал этого молодого по сравнению с ним председателя, простого в обхождении, совсем не похожего на своих предшественников, дотошного в сельском хозяйстве, да еще и охотника.
Чем ближе к Камышевцу, тем все труднее и труднее идти. Знаю: последние метры будут еще более тяжкими. Но идти надо. Зимняя охота, особенно тропление зайца, штука тяжелая.
Теперь впереди шли молодые – доцент, пред и зам, а мы, старики, плелись в хвосте, совсем не удручаясь таким положением на данный день. Они что-то там мурлыкали себе под нос, не разобрать, а мы же просто только дышали и заботились об одном: поднять чуть-чуть ногу вперед. А становилась она уже сама собой, как чугунная. Захар Макарыч тоже сдал, бедняга.
Все же я разобрал-таки отрывок их разговора: отпуск у доцента кончается, и он едет послезавтра с ними в область, в свой институт. Мне тоже ведь надо ехать!
– Валерий Гаврилович! – окликнул я Фомушкина. – Постойте-ка. Дайте догоню. – А поравнявшись, спросил: – Меня возьмете в «козла»? Документ там один на пенсию надо оформить.
– Неужели на пенсию? – удивился Валерий Гаврилович. – Неужели шестьдесят? Никак нельзя поверить.
– Да… шестьдесят.
Когда я произнес это слово, то почувствовал, что устал до полусмерти. Как же так? Уже шестьдесят. Мне было грустно, несмотря на то что за спиной висел заяц.
Но Захар Макарыч нарочито громко гаркнул:
– В нашем полку прибыло, товарищ председатель райисполкома!
Грусти моей как не бывало: я очень желал бы служить в том самом полку, где Захар Макарыч. «Мы еще повоюем», – думалось тогда. И главное – заяц за спиной!
– Возьмем, конечно, – сказал Петр Михайлович Фомушкину. – Ты, я, Иван Васильевич, Тихон Иванович – четверо. Сам Шмель – пятый. Как раз на «козла».
– Шмель! – воскликнул я. – Митяй Шмель?
– Да, – ответил Фомушкин. – Вот он подсунул. – И указал на Чумака. – Наш-то шофер ушел в ваш «полк», а этого взяли.
– Давно? – спросил я.
– С неделю назад. Временно пока. С начальником милиции советовались. «Попробуйте», говорит. Вот… пробуем.
– Ну и как он?
– Не верит. Работает. Молчит.
– Да он ни во что не верит… ни в кого, – вмешался в разговор Петр Михайлович. – А вас, Тихон Иванович, уважает. Знаю. Встречался с ним на охоте… Был в хуторе…
Да, я еще тогда, после пожара, понял, что Митяй мне теперь верит, он может верить. Мне не хотелось углублять этот разговор. Остальной путь, уже мимо безжизненных камышей под самым селом, мы прошли молча в сумерках. Каждый о чем-то думал сам по себе. Я тоже думал: «Зачем же советовались с начальником?» А в голове звучали слова Митяя: «За что? За что?»
Поднялся ветерок. Потянула легкая поземка. Камыши сухо зашелестели.
Мы расстались со словами «до послезавтра».
…В ночь ветер усилился. Дома, лежа на кровати, я слушал его довольно сердитую, скучную, однообразную и, казалось, бесконечную песню.
В трубе позвякивала вьюшка.
Ветер и ветер. Бесконечный ветер шарит по моему окну. Я прислушиваюсь к его нудному однообразию. Может быть, потому и мысли так отрывочны… Надо постараться не думать… Мне кажется, что уже не думаю… Но вновь я ткнулся, как слепой котенок в горячий чугунок: «Он ни во что и ни в кого уже не верит..» Мне стало больно.
Я не мог отбросить мысли куда-нибудь в дальний уголок.
Встал. Записал в тетрадку весь день зимней охоты с утра и до этой минуты.
А ветер уже настойчиво царапался в стекло.
Будет метель. Она уже начинается.
