лет в Истринскую тюрьму.)
А на заре первого дня пасхи, когда затрезвонили на Спасской церкви в колокола и народ запел: «Воскресение твое, Христе», — Перо Луетич одиноко сидел перед своим опустелым домом и горько плакал.
1888
НА ЧУЖБИНУ
Ласточки уже свили в Приморье свои гнезда, а Румию почти до подножия еще покрывал снег.
Как раз в эту пору — дело было в середине марта 1872 года — какой-то пароход бросил на заре якорь, став носом к Волуицам, а кормою к Будве; море волновалось, мачты и трубы кланялись то морю, то развалинам Барской крепости. Едва взошло солнце, пароход сильно и протяжно загудел, пробуждая служащих пристани. Первыми выбежали на берег два портовых стражника — единственные черногорцы, которые здесь находились; за ними вышел чиновник морского ведомства с двумя матросами, а за ними вместе с женами три-четыре представителя австрийского консульства, пять-шесть трактирщиков, агент «Ллойда» и, наконец, сам начальник порта, низенький, с огромной седоватой бородой.
Одним словом, почти все население десятка домов, обступивших пристань.
— Грек! — сказал начальник, дубровчанин, внимательно следя за сигналами, подаваемыми с парохода. — Черт знает чего ему надо! Передает, что кого-то ждет и что спешит, а кого ждет, не пойму! А интанто[23], — обратился он к чиновнику, — отправляйся и потребуй пратику[24].
Все двинулись обратно.
Это, казалось, разозлило судовую команду, потому что гудок подле трубы резко взвизгнул раза два-три, словно от боли.
— Пацйенца! Пацйенца, каро мио![25] — промолвил начальник.
Но гудок загудел протяжно и как-то хрипло: у-у-у-у…
— Мучается, клянусь богом! — заметил черногорец.
— Откуда ты взял? — спросил его товарищ.
— Откуда взял? Что, у меня никогда живот не болел? Так вопят, когда живот болит!..
Матросы не спешили. Чиновник с папкой под мышкой терпеливо ждал, пока вычерпают воду со дна лодки и принесут из сарая весла; наконец медленно отчалили.
Лодка так долго не возвращалась, что начальник порта забеспокоился, нахлобучил соломенную шляпу с белой лентой, раскрыл зонт и двинулся в сопровождении стражников на берег. Тут он стоял до тех пор, пока лодка не отчалила от судна; за ней понеслась другая, четырехвесельная, которая в мгновение ока причалила к дощатому причалу. Маленький черномазый человечек с живыми глазами, еще сидя на корме, залопотал по-гречески. Жители пристани снова собрались за спиной начальника.
— Нон капишко![26] — сказал дубровчанин.
Грек, как кошка, вскарабкался на причал, снял шляпу, вытер пот, окинул пронзительным взглядом толпу и, коверкая итальянские слова, обратился к двум черногорцам.
— Да вот начальник, дай бог ему счастья! Чего ты мне рассказываешь? — сказал Божина, старший стражник.
Кое-как поняли: грек явился, чтобы захватить с собою рабочих-черногорцев, подрядившихся ехать на Коринфский перешеек, и удивлен, что их нет; жалуется на простой и расходы; угрожает, что потребует возмещения убытков, и то кланяется начальнику и закатывает глаза, то потрясает кулаком в сторону гор; крестится, вытаскивает из кармана бумаги и сует их всем под нос…
Обалдев от крика, начальник только пожимал плечами да разводил руками, не спуская глаз с выходящего из лодки чиновника.
— Пратика в порядке? — спросил он его тихо.
— Да, только намучился с ними, вроде как вы сейчас!..
Начальник порта, повернувшись к греку, крикнул:
— Ничего я не знаю! Простите, мне некогда! — и пошел прочь.
Грек увязался было за ним, но, увидя, что это бесполезно, бранясь, прыгнул в лодку. Когда матросы взялись за весла, в толпе кто-то свистнул; грек встал и в бешенстве указал пальцем на свое судно и провел в воздухе полукруг в направлении домов на берегу. Можно было подумать, что он собирается бомбардировать пристань.
Прошло два дня. Гудок почти ежечасно возвещал о гневе капитана, да и он сам являлся довольно часто. Но никто уж не обращал на него никакого внимания. «Что еще ждать от грека».
На третий день, утром, Крцун, младший стражник, крикнул на всю пристань:
— Господин начальник, тьма народу прет из Бары!
— Что за народ?
— Целое войско!.. Не меньше батальона наберется!
Все двинулись навстречу.
Высокий, плотный мужчина с черными, как агат, глазами, шагал впереди войска, состоявшего примерно из пяти десятков молодых парней. За ними тянулись с десяток навьюченных мулов, а за мулами — десятка полтора женщин и девушек с мешками за плечами.
— В Грецию направляетесь? — спросил начальник.
— Туда! — ответил вожак, не останавливаясь.
— Вон пароход ждет вас уже три дня! — подхватил Божина.
— Пускай себе ждет!
— Вот… и я говорю! Не к спеху ни вам, ни ему.
— Люди устали, едут на чужбину, им, брат, не до разговоров! — вмешался Крцун.
— Чистый народ и расторопный! Откуда они? — спросил начальник.
— Да все из Црмницы и из Риекской нахии. Вон тот, Милош Лазов, наш старшой, хорват-баша. Я его знаю. Он несколько лет жил в Царьграде. Среди парней тоже попадаются знакомые, да немного… Там работа есть, что ли, господин начальник?
— Да, да!.. Отправляйтесь-ка вы вдвоем и передайте на пароход. Причаливать не нужно, крикните издалека: «Венути монтенегрини!»[27] — пояснил капитан, и оба матроса с Крцуном кинулись к лодке.
Черногорцы развьючили мулов, женщины скинули свои ноши, все шумно, разделившись на группы, расселись на выгоне. Впрочем, вскоре гомон стих: путники принялись за еду, кто ел хлеб всухомятку, кто закусывал луком — шла пятая неделя поста. Возле хорват-баши сели теща, жена и шурин. Теща — сущая пигалица, скрюченная, беззубая; ее дочь — светло-русая мужеподобная женщина, с необычайно высоким лбом, большими глазами и кротким выражением лица. Юноша — копия сестры, только помельче. Перед ними лепешка, скадарская икра и фляга ракии.
Гребцы, согласно приказу начальника, стали кричать уже с середины залива, а
