* * *
Какой молитвой, мама, ты сумелаОт всех смертей меня отгородить?Какой такою силой неземноюМне помогла все мутей одолеть?В сарае на земле, усыпанной соломой,Дрожа от холода и от потери крови,Среди солдат, таких же обреченных,Лежал в шинельке, смерти ожидал.
* * *
Всего, что пережить в плену пришлось,Не уместить и в десяти поэмах,Мне самому не верится порой,Что в лагере тифозном жив остался.Наверное Всевышний передалМоленья мамы матери другой,Чтоб из концлагеря взяла под видом сына…Та мать — Леонова — и дочери ееДо моего ухода в партизаныЗаботились, как будго о родном…Потом и на Тамбовщину письмо послали.А как забыть мне белорусский лес,Где с фронтом наш отряд соединился!С каким восторгом я стихи слагал,Солдата — пехотинца прославляя:…Одежды твои дочерна пропотели,В пыли и грязи… но сверкают глаза!Тебя узнаю я по серой шинели —Здравствуй, пехота родная моя!Кто б мог из нас тогда предположить,Что жизнь пойдет не по мечтам окопным,Что родина с объятьями не ждет.И не ждала жена пропавшего без вести.Но молодость и вера в долг и честьВсе горести одолевать умели:Из госпиталя вновь пошел на фронтСо старой незажившей раной.И были вновь бинты госпиталей,И подмосковный полк резерва,И наконец — уволился в запас,Военруком отпраздновал Победу.В Москву, где поселился брат,Прошедший Сталинградское сраженье,Приехали блокадница — сестраИ мама из тамбовского колхоза.Они приехали, чтоб повидать того,Кто вопреки смертям живым вернулся…От встречи той запомнилось одно:«Столичная» лилась, как слабое вино —Она была разбавлена слезами.И меньше всех нас говорила мать,Она смогла все выразить глазами.А как при встрече обняла меня!Как долго из объятий не пускала!И нежно гладила мои вихры,Как будто бы еще не доверяя,Что я живой и вот стою пред ней,Погонами парадными сверкая.Она бы увезла меня в Тамбов,Чтоб тишиной полей лечить от стрессов,Но от земли сама оторвалась —С внучатами приехала возиться.— Одной тоскливо, — голову склонивИ будто бы винясь, сказала тихо. —— В Кирсановских местах родных уж никого,Одни могилки… бабушки и деда.А я о встрече с дедом так мечтал!Стихи сложил, ту встречу предвкушая.Те строчки за столом я прочитал,Мечты о встрече со слезой мешая…По знакомой тропе прожитогоВозвращаюсь в родимый Тамбов.Вижу, вижу мальчишку худогоИз кирсановских белых садов.Вижу деда с цигаркою верной…Мастер сказок и всяких затей,Дед мой липы любил безмерно,Но сдирал с них кору для лаптей,И, внимательно глядя на внука,ъГоворил, что устроен так свет…На его огрубелые рукиТихо сыпался липовый цвет.Ах, с каким багажом прожитогоВ свое детство, хромая, иду!Встречу маму у дома родного,Ну, а деда, конечно, в саду!Знаю: сядет под липою с внукомИ расспрашивать будет мой дед,На его огрубелые рукиБудет сыпаться липовый цвет…
* * *
Той ночью долго я не мог заснуть,Над судьбами людскими размышляя,И для стихов, что прочитал в застолье,Концовку горестную сочинил:Что природе до нас? Жить ей вечно,Каждый год сыпать липовый цвет…
ГЛОТОК ВОДЫ
У каждого человека хранится в памяти множество событий и людей. В тайниках мозга хранится даже то, что кажется забытым. Но вот в разговоре возникла какая‑то дата, какая‑то фамилия или яркая деталь — и совершается чудо: вспоминается давнее — давнее событие во всей объемности, словно волшебный фонарик вдруг высветил его. И становится радостно от встречи с прошлым.
Позванивая орденами и медалями, Савченко ходил по комнатам, еще заваленным экспонатами, слушал объяснения Макара Максимовича, прикидывал, где бы он хотел видеть материалы своего полка, освобождавшего станицу. Ему не понравилось, что Колодин задумал начать экспозицию сразу с действий полка — освободителя. Надо с обзора освобождения всей Кубани!
Закончив осмотр комнат, Савченко сел перекурить и высказал Колодину свое несогласие с его планом.
— А какая разница? — небрежно и весело ответил Макар Максимович.
— На фоне всех событий войны наш полк будет выглядеть скромно и, значит, честно. Зачем выпячиваться?
— Ну! Ты как мой сосед Елылин! Тот скромнягой всю жизнь прожить хочет!
— Как ты сказал? Елыпин! — насторожился Савченко. — Кто он такой?
— Да живет рядом со мной инвалид войны, бывший учитель. А что?
— А где он воевал? — уже заинтересованный, пересел Савченко поближе к Колодину.
— Кажется, на Смоленщине… Там и в плену был.
— Лицо длинное и крупный двойной подбородок? — уже с загоревшимися радостью глазами допрашивал Савченко. — Брови бесцветные?
Макар Максимович обрисовал, как мог, облик соседа и очень удивился необычному волнению собеседника.
— Вы его знали?
— Еще не знаю, он ли. Того я считаю погибшим. А вдруг он?
Прошло столько лет! Савченко все реже вспоминал эту фамилию, хотя совсем забыть не мог. У него дома хранится даже статейка из фронтовой газеты, где он рассказал о своем спасителе.
В сорок первом, под Смоленском, авиабомба разнесла его ротный блиндаж. Савченко с распоротым боком лежал на жухлой траве. Его выбросило взрывной волной. Мимо пробегал незнакомый младший лейтенант. Видимо, из другой части.
— Браток, дай глоток воды, — попросил Савченко, — и попрощаемся. Видишь, как меня распахало?
Младший лейтенант подал флягу. Потом вынул из его кобуры пистолет. Достал кусок полотнища, приложил к кровоточащему боку, быстро забинтовал. Сколько Ельшнн гащил его, Савченко не знал. Он пришел в себя от резкого запаха нашатыря. Открыл глаза и увидел над собой лицо спасителя.
— Спасибо, браток, — едва слышно проговорил пересохшими губами. — Как твоя фамилия?
Назвав себя, младший лейтенант пожелал скорее выздоравливать и ушел, а Савченко унесли на носилках в санитарную машину.
После операции, придя в себя, он услышал разговор хирурга с медсестрой, упомянувших фамилию Ельшин.
— Что с ним? — подал едва слышный голос Савченко.
— С кем? — спросил хирург, обернувшись к раненому капитану.
— С Ельшиным.
— Это мы должны вас спросить, кто такой Ельшин. Вы эту фамилию раз десять упомянули, пока выдыхался наркоз.
— Это мой спаситель. На руках меня нес с передовой.
— Богатырь ваш Ельшин, чтите его!
Именно богатырем и остался в памяти Савченко младший лейтенант Ельшин. Неужели чудом остался жив? Какой стал теперь! Узнает ли его! В тыловом госпитале, уже перед выпиской, Савченко разговорился со старшим лейтенантом из соседнего полка. Когда Савченко рассказал ему, что остался жив благодаря Ельшину, Веткин вдруг нахмурился и печально произнес: «Погиб твой спаситель…», и Савченко был потрясен этим известием, хотя и знал, что ни один фронтовик не застрахован от смерти.
Вот что он узнал от Веткина. Взвод, если только можно было назвать взводом оставшиеся два пулеметных
расчета, прикрывал отход батальона к небольшой высотке. В бою Ельшин сам сменил первого номера у пулемета. Веткин видел в бинокль, когда поднялся на высотку, что сразу несколько разрывов накрыли обе пулеметные точки. В живых там никого не осталось. У повалившегося пулемета Ельшина виднелась горка земли, из которой торчала нога…
Подошли немцы, попинали ногами и, смеясь и жестикулируя, скрылись в лощине…
Несколько дней после этого рассказа Савченко не подходил к Веткину; словно тот был повинен в гибели Ельшина.
Савченко поведал эту историю Макару Максимовичу.
— Да — а, — раздумчиво сказал тот. — Скромняга Ельшин никогда не рассказывал о себе.
— Он дома сейчас? — нетерпеливо спросил Савченко. — Увидеть мне его надо. Непременно, Макар Максимович.
Макар Максимович понимал состояние фронтовика, рвущегося увидеть своего спасителя, только ведь Ельшина надо подготовить к такой встрече. Потерял человек всякую надежду на восстановление своего доброго имени. Недаром же говорил тогда, на пенечках, что еще не вернулся с войны.
— Ну вот что… тогда пойдем ко мне, полковник. Ты у меня посидишь, я его подготовлю к встрече… вместе пообедаем, фронтовое братство вспомянем. Да и заночуешь. У меня целый дом пустует.
