— на том и кончилась наша академия.
У Тимофея отец оказался сапожник‑то липовый, нового шить не умел, только так: подбить — подлатать. Тимофею уже в тринадцать лет требовались сапоги сорок первого размера, а отец ни сшить не мог, ни заработать ему на сапоги. Так и ходил он все лето босым…
Был он упрямый: кого любил, а кого нет. Даже отца за слабость не любил, а вот пастуха Ивана Фисенко,*у которого подпаском работал, больше всех уважал. Тот строгий был, но очень справедливый, и Тимофею не только добрые советы давал, но и помогал ему.
Однажды мы нашли в камышах на лимане два ружья. То ли пьяные потеряли, то ли браконьеры спрятали. Мы их
ночью к себе на чердак затащили, думали, что никто не увидит, а Тимофеев отец все же узрел. Сам у нас отымать побоялся, в район заявил. Не успели мы как следует поохотиться, как из Каневской милиция приехала. Хоть нам и денег за находку дали на костюмы, но с ружьями расставаться было очень жалко. Особенно Тимофей жалковал, с тех пор и отца возненавидел еще больше.
Любили мы рыбачить. Тарани и судака на всю зиму навяливали, свой запас на чердаке делали. Когда стали организовывать в станице комсомол, мы с Тимофеем тоже записались. Кого секретарем? Огляделись — никого виднее и бойчее Тимофея нет. Его и избрали. Избрать‑то избрали, а он еще босым ходит. Девки подсмеиваются. Приехали как‑то в станицу из райкома партии, собрали коммунистов. «Как же вы допускаете, что комсомольский вожак у вас разутый ходит?» Тут же сложились все по рублю, тридцать один рубль набрали! Предложили деликатно, будто от райкома. Никогда мы с Тимофеем такого богатства в руках не держали. Купили ему сапоги, защитный костюм, фуражку, даже на портупейный ремень выгадали. Любил он с детства военную форму.
Одеть‑то мы его одели, да на свою голову. Красавец наш солидно стал выглядеть, да ведь и ума палата, несмотря что малограмотный… его сразу в райком комсомола взяли секретарем. А оттуда вскоре в Краснодар учиться он поехал на рабфак. Жена на медицину училась, а он, кроме рабфака, еще и аэроклуб посещал. Когда пришел срок' в армию, он сразу в авиашколу попал. И так до генерала дошел. А я с тех пор закадычного друга потерял, хотя он и не забывал меня, навещал, когда приезжал в станицу».
А вот воспоминания Прокофия Владимировича Спи- чака, тоже жителя станицы Привольной:
«В 1927 году пришел ко мне секретарь комсомольской ячейки Тимофей Хрюкин. Подтянутый такой, бравый, в защитной одежде с ремнем. «Ты. — говорит, — дядя Прокофий в армии служил, потому мы просим тебя нашу комсомолию строевой и военной подготовке обучать». А я, надо сказать, в армии заведовал складом, хотя и был в чине младшего командира. Какой из меня строевик? Отказываться я стал, а причину сказать стыдно. Так и уломал меня Тимофей учить их строю. Ну я гонял их по траве — мураве строем, с песнями, потому как сам большего не знал. Правда, еще ползать по — пластунски их научил. А Тимофею больше всех от меня досталось, — навязался, так будь любезен шагай и ползай. По пять раз из строя вызывал! Потом он уехал из станицы, и я потерял его из виду. Жизнь‑то не стоит, в делах крутит — вер- тит. А Отечественная война нечаянно свела все же меня с этим человеком. Недаром говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком… Попал я рядовым в четвертый гвардейский кавкорпус генерала Кириченко. Стояли мы в селе Морозово,' под Донецком. Получили новое обмундирование, стоим покуриваем у коновязи… Вдруг лейтенант кричит: «Где Спичак? Его к командиру полка!»
Зачем это, думаю, я командиру полка понадобился? Вошел, доложил честь — честью. «Ты из станицы Привольной, Спичак?» — спрашивает командир полка… Точно так! «А кто у вас в станице самый высокий ростом был?» Комсомольский вожак Тимофей Хрюкин, говорю. «А ты знаешь, что он, пожалуй, и по чину теперь самый высокий среди ваших станичников?» Слыхом слыхал, но сам не видал, отвечаю. «Вот теперь и увидишь. Генерал Хрюкин ищет хоть одного своего земляка. Поедешь повидаться?» От радости дух перехватило и верю и не верю… Повезли меня к летчикам на Аэродром. Увидел я его и не знаю, как себя вести, что говорить. А он запросто подошел ко мне, обнял по — солдатски и повел в свою комнату. Посадил за стол и говорит: «Кто меня первым на генерала учил? Знаешь такого?» Никак нет, говорю, не могу знать. «Да как же ты не знаешь? Кто меня в Привольной по- пластунски ползать учил, в строю шагать?» Сконфузился я, покраснел, улыбаюсь от радости, что не забыл генерал такой малости. А он: «Десять суток тебе домашнего ареста в станице Привольной за хорошее обучение генерала на заре его юности!» И что вы думали? Посадил на самолет и отправил повидаться со своими родными и близкими. Сказал, что ровно через десять дней за мной пришлет самолет в Привольную. Прямо как в сказке! Опустился я с неба, как ангел, за станицей, у нефтебазы. Люди сбежались, а я им всем поклон от генерала Хрюкина передал. Побыл несколько дней да и засобирался назад. То ли пришлет Тимофей своего «кукурузника», то ли нет, а на фронт надо без задержки. Ему, небось, не до меня теперь. И уехал я поездом. А на десятый день самолет тут как тут: «Где Спичак? Велено доставить его в часть». Сконфузился я перед генералом, обидел своим недоверием. Только он был незлопамятный, потом приезжал в*
станицу и всегда меня в гости звал, а над тем случаем потешаться любил: «мол, Фома ты неверующий!»
Особой любовью и привязанностью Хрюкина пользовался пастух Иван Фисенко, у которого он был подпаском несколько лет.
Вот что рассказывает об этом Прасковья Ефремовна Гладкая, которая в послевоенные годы жила в Москве в семье Хрюкина:
«Генерал постоянно вспоминал о старике Фисенко. «Все, что во мне есть хорошего, — часто говорил Тимофей Тимофеевич, — пошло от старика Фисенко. Справедлив он был до крайности. Бывало и кнутом огреет, когда стадо просплю, но и последним куском поделится и поможет всегда. Человеком он меня сделал, а остального уж я сам добился».
Когда генерал Хрюкин появлялся в Привольной первым долгом навещал Фисенко. Родной отец его умер в голодном тридцать третьем, теперь Фисенко заменял ему отца. Однажды привез ему самый дорогой подарок — генеральский френч без погон и кубанку. Уж и пофорсил старик, расхаживая по станице».
О встречах с генералом Хрюкнным на фронте рассказывала мне Ефросинья Ивановна Гринь. Она в 1930 году вступила в комсомол в станице Каневской и по путевке комсомола поехала учиться в Харьковский кулинарный техникум. Работала потом на харьковском тракторном. В войну попала поваром в офицерскую столовую.
— Однажды меня спросили, могу ли я варить настоящий кубанский борщ? Еще бы! Сама, говорю, кубанка. Оказалось, что кубанский борщ очень любит какой‑то генерал летчиков. От души я борщ этот сготовила.
Генерал пригласил меня поговорить, встретил веселой улыбкой. «Это кто тут умеет такие борщи варить?» Вот она, я, говорю. «Откуда?» С Кубани, из Каневской. «Комсомолка, конечно… А ну давай свой билет». Взял, осмотрел и что‑то улыбаться стал. Кто, говорит, вам подписывал и вручал билет, помните? Не помню, убей — не помню. Рыжеватый, говорю, такой и высокий… Генерал провел рукой по волосам и говорит: «Что высокий, это верно, я и тогда ростом был не обижен, а вот чтр рыжий… Неужели и тогда рыжий был?» И на меня упулился. Я так и обомлела. Простите говорю, товарищ генерал, может быть это не вы тогда были. «Да уж нет, Фрося, — ласково так заговорил он, — вот тут стоит моя подпись: никуда не денешься»… С того дня я и стала поваром генеральской кухни. Весь сталинградский фронт с ним выстояла. Приходилось и медсестрой быть. Ужасов насмотрелась! Век не забуду умирающего солдата с оторванной ногой на берегу Волги. «Сестрица, — говорит он мне, — ты уже не спасешь меня, поздно. Пригорни только песку побольше к ноге, чтобы кровь не так быстро вытекала. Хоть часок еще поживу». Когда я рассказала об этом случае генералу, так он даже зубами заскрипел от сострадания. Никогда я его таким не видела — страшно мне даже стало… Ох, как же в тот вечер наши летчики штурмовали фашистов! Говорят, генерал рассказывал им перед вылетом о том солдате…
Ефросинья Ивановна вздохнула, потерла ладонью лоб, унимая волнение:
— Сильный духом был наш генерал, а доброты в нем, кажется, на десятерых генералов хватило бы. Он и жизнь‑то свою укоротил из‑за этой самой доброты. Если бы не тот случай, здоровья его богатырского хватило бы еще на полсотни лет…
Да, случай тот действительно раскрывает глубинную, присущую всему душевному настрою, человечность выдающегося земляка привольненцев. Вот скупые, как донесение, строчки из биографического очерка в той же книге серии «Жизнь замечательных людей»:
«Находясь на учении, генерал Хрюкин ехал в штаб на автомашине. Неожиданно на дороге показалась группа женщин. Водитель уже не успевал предотвратить несчастье. Мгновенно оценив обстановку Тимофей Тимофеевич решительно взялся за руль автомашины и направил ее в кювет, чтобы избежать столкновения и спасти людей. Врачи спасли жизнь генерала, проделав сложнейшую операцию, могучий организм, казалось, справнлся с тяжелой травмой. Но это была только временная отсрочка. 19 июля 1953 года Тимофей Тимофеевич умер, гак и оставшись навсегда в памяти народной самым молодым авиационным генералом, который благодаря своему таланту достиг вершин руководящей деятельности в советских Военно — Воздушных Силах».
