Остается успокоить себя всеохватной фразой, которая чрезвычайно нравится государственным чиновникам в мундирах и без оных: «Могло быть много хуже!» Насколько, не знает никто. А это и знать не обязательно. Здесь главное слово — «хуже». Кстати, 21 августа 2004 года местные милиционеры отстрели-вались до последнего патрона, но федералы не спешили на помощь. Неужели сказываются отголоски старой идеи «свои — чужие»? Дескать, а почему мы должны за них, чеченцев, умирать? Это — их земля, пусть сами ее и защищают. Позволю заметить, что контрактники в Чечне будут придерживаться именно такой позиции. Деньги идей не любят.
За выборы президента Чечни, состоявшиеся 29 августа 2004 года, в администрации президента РФ отвечал заместитель ее руководителя Владислав Сурков. Он так характеризовал обстановку для электронных СМИ:
— Нервы натянуты, как струна. Одна, очень человеческая, просьба. Не дай Бог, если завтра что-нибудь непредвиденное произойдет. Не спешите сразу это давать в эфир. Давайте все взвесим.
Правомерная фраза «давайте все взвесим».
29 августа. В Чечне — выборы. Слушаю радио. Господи, будь милостив! Смилостивился. Большинством голосов, без происшествий, избран Алу Алханов, профессиональный работник системы МВД, представитель тейпа, скрытно противостоящего тейпу Кадыровых.
Пропавшая суть
Принцип формирования команды президента Владимира Путина, избранного на второй срок, остается непроясненным. Во власти остались 90 % тех, кто уже в ней был. Просто провели, как говорят аграрии, «пересортицу». Тех же, из тех же рассадили по разным креслам. Итог: после выборов Путина — вот уже устойчивая неразбериха, никто не знает, чем занимается. Как свидетельствуют губернаторы, ни один вопрос не решается. Схема такова. На местах возникает серьезная проблема. Для ее решения нужен автограф на документе ответственного федерального чиновника. Никто «перо» к чернильнице даже не подносит, отвечая: «Этот вопрос — не в моей компетенции».
— Но ведь агентство-то ваше? — наседают регионалы.
— Наше, — отвечает министр.
— Так поставьте подпись.
— Не могу. Агентство — наше, а компетенция — не моя. Мы определяем контуры общей политики, несем на плечах идею ведомства, а распределение денежных потоков — во власти под- чиненных нам агентств. Естественно, в подобной путанице той самой ответственности, о которой говорили авторы реформы, не только не прибавилось, она ушла в никуда и потонула в разработке положений, прав и обязанностей каждого «кабинета».
Премьер и руководитель правительственного аппарата радуются, им кажется, что удалось вывести формулу ответственности нескольких категорий чиновников. Доложили президенту, президенту понравилось. «Надо, — говорит, — нечто подобное изобрести для командного состава вооруженных сил и вообще для всех силовых ведомств».
А пока запросы, проекты постановлений, служебные записки бродят по кругу в поисках визирующих особ. На это уходят дни, недели, месяцы. Думаете, по причине неразберихи? Нет! Такова суть замысла: выиграть время на утряску ситуации, придуманное положено постичь, а на это надо время. «Бумагу же не вернули, не перечеркнули, а запустили в оборот. Вот она и вращается».
Не отлаженная, не продуманная реформа намного хуже, нежели ее отсутствие, потому что она переводит ожидание в категорию отчаяния. Всякая реформа сильна своей конкретностью. И, если конкретность бытия не адаптируется с реформой, реформа проваливается. Поэтому реформу нельзя списать. Реформа — это вживление совершенно новых тканей в старый организм. И здесь эффект отторжения и есть главная опасность. Мы же реформы все время у кого-то списываем. Поэтому столь удручающий итог.
13 сентября 2004 года. Заседание расширенного Госсовета с присутствием всех губернаторов. Ожидается выступление президента России, в котором он выскажет принципиальные соображения по поводу ситуации в стране, и сообщит о новых кадровых назначениях, как ответ на эту ситуацию.
Тремя днями раньше президент на встрече с западными политологами, журналистами высказал два ключевых соображения. Он намерен провести служебное расследование обстоятельств трагедии, происшедшей в Беслане. Он против парламентского или общественного расследования, так как оно, на его взгляд, превратится в политические спекуляции. И, наконец, второе — по поводу ограничения свободы слова в России. Путин заявил, что в России никогда не было свободы слова. И нынешнее положение мало, чем отличается от любого другого. Досадно, но факт: подобные слова Путин произносит уже во второй раз. Плохо, когда гарант Конституции столь откровенен в констатации ее устойчивого нарушения. Мне даже ка-жется, что президенту нравится в самых различных аудиториях повторять этот тезис об отсутствии свободы слова. Отношение Путина к прессе — отношение особое. Это, если угодно, некая составляющая путинской ментальности, его служебной биографии. Никогда КГБ не испытывала особых симпатий ни к СМИ, ни к деятелям культуры и особенно к писателям. И это естественно — задача одних собрать информацию и скрыть ее, задача других — сделать то же самое, но затем предать гласности. Взаимоисключающие цели, продуцирующие не согласие, а противостояние, поэтому ожидать любви к себе со стороны президента пресса, телевидение и радио не должны. Более того, реформы 90-х обострили эту неприязнь. СМИ, лишенные государственного финансирования, оказались в руках олигархов, а те заставили их жить по законам рынка. Рынок в России образовался дикий и криминальный. И пресса, телевидение, радио стали жить не по закону о свободе СМИ, а «по понятиям». Владельцами основной массы СМИ оказались финансовые группы, пресса превратилась в континент частной собственности. Исключение составляют государственные СМИ — они в меньшинстве. Но тоже имеют не менее корыстного и жесткого владельца — федеральную и региональную власть. А раз СМИ стали товаром, корабль под названием «Свобода слова» налетел на денежные рифы, получил огромную пробоину и медленно стал тонуть.
А что, собственно, случилось? Ничего особенного, очередной рецидив реформ. Если СМИ — товар, то тот, кто платит, тот заказывает музыку. Это во-первых. А во-вторых, происходящее есть будничные похороны общественного мнения. Власть всегда раздраженно косилась на его проявления. Нынешняя государственная машина его попросту перечеркнула. Допустим, в 2004 году это могло выглядеть так: «Независимая газета» опубликовала критический материал в адрес федеральной власти. Как реагирует на это власть? Очень просто. Она вопрошает:
— В какой газете прошел материал?
— В «Независимой газете».
— Ах в «Независимой»… — оживляется власть. — Кто у нее владелец? Борис Березовский. Прекрасно. Кто считает, что Борис Березовский является выразителем общественного мнения, поднимите руки. Ах, таких нет? Тогда записываем: «Независимая газета» общественного мнения не выражает. Так что вы вправе писать и говорить о нас, что угодно. А мы вправе плевать на то, что вы пишете и говорите о нас. Почему? Потому, что у нас с вами свобода слова!
Ныне, в условиях российского рынка, мы переживаем трансформацию идей свободы. Что первично: свобода слова или свобода собственности? Если первична собственность, недалек день, когда собственник или группа собственников «отлоббирует» Государственную Думу и добьется ее коррумпированности. Закон утверждает приоритеты собственника, а это значит общественное мнение, как независимый голос общества, перестает существовать.
Подобный результат был очевиден. Проект закона о СМИ в Думу вносил так называемый Индустриальный комитет, созданный теперь уже бывшим министром печати и средств массовой информации Михаилом Лесиным. Он, будучи сам значимым бизнесменом, владельцем крупнейшего рекламного агентства — монополиста «Видео Интернэшнл» (что не помешало ему почти 15 лет находиться на государевой службе, в том числе и в Администрации президента РФ) создал совет не из редакторов, а из собственников СМИ. И потому в Законе о СМИ была попытка свободу собственности считать приоритетной по отношению к свободе слова.
Я, являясь членом этого комитета, считал изменение приоритетности в пользу собственника, ошибочным. И предупредил членов комитета об этом. В такой трактовке Закон невыгоден всем. Пройдет немного времени, сказал я, и крупный собственник начнет подавлять менее значимого. И тогда подавляемый непременно завопит: «А где же свобода слова?» И мы снова вернемся к закону о свободе СМИ.
Все-таки попытаемся понять, зачем, почему и отчего Путин недолюбливает журналистов, как класс, как социальную группу. Он вынужден с ними считаться, их терпеть — это правда. И даже проводить масштабные пресс-конференции. На их подготовку (составление вопросов, выбор лиц, кто тот или иной вопрос задаст, территорий, откуда будут прямые включения, на написание текстов ответов так, чтобы общение имело пристойную форму импровизации) уходят не меньше двух месяцев работы, в которую включены тысячи людей, административный и, конечно же, значительный финансовый ресурс. К тому же, по ходу дела тщательно и заблаговременно выбирается какой-то регион, которому по итогам таких пресс-общений Президент чем-то мог бы помочь лично. Например, отправить в школу 20–30 компьютеров. Поэтому эти пресс-конференции достаточно успешны. Но простые, не обласканные властью журналисты, особенно международные и, как правило, на зарубежных «выездах» Путина чувст-вуют его нелюбовь к своему сословию и улавливают выпады в свой адрес. Путин делает вид, что он шутит с «этой братией», но на самом деле прозрачность очевидна: ему трудно скрыть свою неприязнь к журналистскому цеху.
