отдавливало, пальцы ломало, и тут одно — спешка, царское нетерпение.
В Китай-городе тоже не заскучаешь: крик и шум, неудобство. Разваливали деревянные торговые лавки. Строили, строили годами купцы, лепились друг к дружке, и на тебе — в ломку. Загорелось царю каменные лавки поставить. Не перечесть, сколько лет торговали в деревянных, и никто от того не окривел и с лица не сошёл. Но нет — долой! Отныне будут лавки каменны.
— Ну ладно, — говорили на то москвичи, — пущай так.
Но, правду сказать, голоса звучали по-разному. Прижились в вонючих углах и так говорили: «Старые норы надёжнее, чем новые хоромы». Известно: обмятое лыко ногу не трёт.
Мост через Москву-реку затеяли. И тоже каменный. Оно неплохо. Наплавной, что ни весна, бог знает куда сносило. По две сотни лошадей запрягали и притаскивали с великим надсадом, калеча и лошадей и людей. А тут каменный. Не унесёт. Да и понятно: царь похотел — бояре постановили. Но вот заговорили, что по сторонам моста на иноземный манер лавки будут ставить. Пойдёт человек через мост и то, что надобно, купит.
— А? Лавки над водой? — качали головами. — К чему? Или землёй оскудели? Нет, мужики. Это баловство. Старины надо держаться. Так-то вернее.
— Да-а-а…
Но и это было не всё. Царь с иноземными советчиками — а они липли к нему, как мухи к мёду, — объехал Москву и повелел отныне мусор и всякий дрязг, который от веку хозяин выбрасывал за ворота, на улицы не сваливать, но свозить за город и на указанных местах складывать в кучи. Тут уж руками развести только.
— Это что же, ведро помоев не волен хозяин выплеснуть под свой забор? А бабе битый горшок за город тащить?
Но приставы своё: «И горшок битый, и помои тащи куда следует». А сказ тот же: «На то царская воля».
Пристава по московским улицам по-новому стали ходить: впереди пристав, за ним воз батогов. Пристав идёт и оглядывается, а уже тут или там на куче непотребного дрязга стоит хозяин у забора и его батожьём потчуют.
Били зло.
Хозяева начали было прятаться, но пристава иное удумали. Нет хозяина — прищучат бабу. Тут и визг, и крик, и слёзы, но без жалости, строго:
— Становись к забору!
И опять по Москве разговоры пошли:
— Оно бабе батоги всегда на пользу, но скажи и то: при чём здесь дрязг уличный? Поучи бабу так, коли охота пришла.
Раздумчивый землю ковырял носком лаптя, кряхтел:
— Воистину… Дальше — больше.
Каждый дом обложили конной повинностью. Богадельни начали строить, а ты поставь и телегу и лошадь. Дело-де божье. Оно так, оно верно, но ломаться кому охота? Солнышко чуть забрезжит, а уже катят обозы, напрягаясь, визжат кони, гремят колёса по мостовой, орут сдуру мужики. Всё: тишины на Москве не стало.
Благостна была белокаменная при покойном Фёдоре Иоанновиче. Беспечальные стрижи да ласточки резали воздух, за высокими застрехами ворковали жирные голуби, редко-редко пройдёт распояской мужик по улице, дьячок пробежит трусцой ко времени в колокол ударить, и — бо-о-ом! — поплывёт лениво над тихими крышами. Вот и весь шум. Ныне того нет. По Москве полетели слова, будто бы сказанные Борисом: «Рыба гниёт с головы, но чистят её с хвоста». И мужики московские поняли: было попито, а ныне будет за то и побито. Поскреби в затылке в минуту вольную. Задумайся. Говорят, русский человек быстр-де и прыток. Оно, может, и так, да только тогда, когда прижмут и дышать нечем. Вот он и запрыгает куда как споро, а так нет, зачем, где там! Неповоротливо живущая Москва просыпалась с великой неохотой.
А царь выступил с новыми мечтаниями, и повелено было думным в неурочный час собраться ко двору.
Съезжались со всей Москвы. Эко было диво посмотреть. Впереди боярского поезда, думного дьяка или дворянина думного трусцой поспешал скороход. А то два или три. Скороходы мужики здоровенные, но сухи, что оглобля. Трусит такой дядя, глазами ворочает и хрипит:
— Дорогу! Дорогу!
Ежели кто не послушается, то и пихнут в зашеину, да пихнут со всей силой. Жеребцы стоялые, скороходы, у них всего дела по-дурному перед боярской колымагой пробежаться, а так днями лежи на боку и свисти в кулак. Истинно стоялые жеребцы.
За скороходами — сурначи, трубники и литаврщики. Трубы визжат и свистят до боли в ушах. Литавры бухают так, что боязливый вздрагивает. А вздрогнешь — бьют, как колом по башке гвоздят.
За литаврщиками — гусем, с выносом — боярский выезд. Упряжь изукрашена хвостами — лисьими, куньими, соболиными, — серебряными пряжками, длинными, в чернёном же серебре лямками, а узда, хомут, седёлка с чересседельником в серебряной насечке. Бывало и того богаче: боярские лошади — задастые, тяжёлые — покрыты серебряной не то золочёной сеткой. Упряжка идёт, словно звонкие золотые копытами чеканит.
Но как ни здоровы скороходы, умелы сурначи и трубники, громоподобны литаврщики, как ни бойки холопы на выносных горячих конях и ни сильны идущие в корню жеребцы, как ни звонки их копыта, но лучше всех боярин, раскинувшийся в широкой, на пол-улицы, колымаге.
Первое — какая на нём шапка! На Москве всякие шапки носили: круглые, казачьи, татарки, мужичьи, кучерские, мурмолки; шапки архиерейские, колпаки и наклобучки, но всё не то боярская шапка. По тулье высока она так, что иной боярин, особенно из малых ростом, ежели идёт, то его вроде бы и качает. Ан и это не всё: понизу боярская шапка узка, а у донышка расширяется и на боярской голове воронкой сидит, и даже странно, как её удержать можно. Строена шапка из соболя, и непременно чтобы в тулово не больше, но и не меньше сорока шкурок легло. И нет чтобы там подбрюшье, или лапки, или соболиные пупки в дело шли. Ни-ни! Только ремешок хребтины достоин в такую шапку лечь, да ещё и такой ремешок, чтобы каждым волоском блестел, играл, пушился и был шелковист и маслен. Вот тогда шапка шапкой и боярин боярином.
Теперь боярская шуба. Вон боярин в колымаге полы раскинул. Приглядись! Что, увидел? Тоже соболёк, а он кусается, потому как дорог. Соболёк не огурчик — с грядки не снимешь. Такого зверька поймать — сильно поломаться надо, сходить за окоём. И купец не знает, как цену ему сложить на торжище. А на шубу боярскую не один и не два соболька шло. Так прикинь: сколько вёрст мужики истоптали, чтобы боярин шубу надел, сколько легло их в лесах, ловчие колоды пристраивая, бесследно ушло в болотную топь, сгинуло в буераках, измаялось цингой, изломалось в чащобах? А? То-то же… Вот москвичи оттого, разинув рты, и смотрели на боярина. А он
