ГАЛИЧ-
Я помню, как за полгода до своего исключения из СП Галич сидел у моей постели, гладил меня по голове и говорил: "Ну мы-то с тобой, Левочка, никуда не уедем".
Мне рассказывали потом: когда надвинулось неотвратимое, он, спустившись к машине, рыдал посреди огромного московского двора.
"Мы-то с тобой, Левочка, никуда не уедем"! — это звучало, как заклинание.
Никто не хотел уезжать. Никто не хотел умирать.
И вот он уехал, и умер. А теперь уезжаю я. И — кто знает! — может быть, это и есть начало моей духовной смерти?
401
ФИМУ ЭТКИНДА ЗНАЕТЕ?-
В последний свой приход (а было их три) Павел Константинович попросил:
— Вы уж не пишите там обо мне: мне все-таки работать. Работать? А какая его работа — топтать моих друзей? Что произойдет с ним, когда эта книга выйдет в свет? Выгонят? Пусть — может быть, еще душу спасет. Хотя, вряд ли. Первая судьба, которую он сломал, как сухой прут о колено, была его собственная.
А пока — смотрите, как он старается!
Моему другу химику он сказал:
— Я задал вам вопрос, и ответ будет лакмусовой бумажкой вашей искренности.
Перед филологом щегольнул россыпью иностранных слов. Однако, не без конфуза: вместо слова «катарсис» употребил слово "экзерсиз".
Человеку, в котором почувствовал слабину, пригрозил:
— Напрасно молчите. Все равно Друскин перед отъездом всех вас заложит.
Иногда он, правда, нарывается.
— Фиму Эткинда знаете?
— Какого еще Фиму?
— Простите, я хотел сказать Ефима.
— Какого Ефима? Ефим Григорьевич Эткинд — известный литературовед. Мы незнакомы, но книги его стоят на моей полке.
Я уже упоминал: с ними так нельзя. Через неделю у «наглеца» начинаются служебные неприятности.
А вот и у меня телефонный звонок — за день до отъезда.
— Лев Савельевич? Ну, как вы себя чувствуете?
Я прихожу в бешенство. Какое бесстыдство — повесить человека и спрашивать, удобно ли ему висится на суку.
И я выкладываю нашему «детективу» все, что думаю о нем и его "организации".
Я проявляю неслыханную дерзость.
402
— От вас чистый вред, — говорю я. — По-моему, вас надо сажать, как вредителей, как врагов народа.
Не скрою: смелость моя поддерживалась лежащим в кармане билетом. Чувствовал я — не захотят они напоследок связываться. Уж больно некрасивое дело, даже для КГБ.
Но Павла Константиновича я недооценил — он сумел со мной хорошо рассчитаться.
НА ВЫДОХЕ ЧУВСТВ –
"Мне хочется описать ваш отъезд нашими глазами, потому что он нас настолько потряс, что мы долго не могли прийти в себя. Провожающих было мало, хотя другихлюдей хватало, и мы видели с балюстрады каждый ваш шаг. Когда мы увидели, как Лиля на костылях тащит на поводке Гека, Нина Антоновна не может справиться с кладью, а Левка руками пытается крутить колеса коляски, мы думали, что не выдержим. Я заревела и закричала: "Помогите им!" В., такой сдержанный, сказал: "Начинается кошмар", а посторонние провожающие заверещали и стали кричать своим пассажирам, чтобы помогли. Но пассажиры-то одни старики! Дальше всё сквозь слезы и как во сне. Даже неясно помню, как Левку затаскивали в автобус и что было у самолета. Помню только, что тянулось это очень долго. Не знаю, видели вы или нет, но мы махали вам, пока самолет не скрылся в облаках.
Весь день двадцать первого прошел в каком-то тумане — пытались спать, кто-то звонил (кажется, Таня); потом разбирали оставшиеся после вас вещи — что, кому и когда… Все это очень напоминало возвращение с похорон (уж вы простите!); потом звонили, и я все рассказывала, хотя, казалось бы, не так много и расскажешь. Но получалось много и патетично. Да, патетики в этом отлете было хоть отбавляй, хотя не было произнесено ни одного патетического слова".
403
Мне снился отъезд мой — все тот же,
точь-в-точь,
На выдохе чувств, на пределе.
И были друзья нам не в силах помочь
И только глядели, глядели…
Струилась асфальта тревожная ртуть,
Последние стропы рубили.
Я даже губами не мог шевельнуть
И понял: убили… убили…
О Боже, судьбу мою уговори!
О сжалься хоть раз надо мною!
И если ты можешь, плечом подопри
Тяжелое небо земное.
ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ РОДИНУ? –
Они стояли за барьером, в пяти шагах — не больше, но между нами уже легла вечная разлука.
Потом им велели очистить помещение, и они перешли на балюстраду.
Таможенники водили по животу Гека своей дурацкой машинкой — наверное, искали фамильные драгоценности.
— Покажите кошку!
Лиля достала из корзинки бедную, обмочившуюся от страха Бишку и передала ее им с тайным злорадством.
После досмотра мы оказались в огромном, почти пустом зале. Начиналась посадка в автобус.
Служащие получили приказ не помогать — это стало ясно с первых же минут. Старики-пассажиры растерянно хватались за свои вещи.
У дверей торчал здоровенный лоб в пограничной форме.
Я спросил:
— Поможете?
Он качнул головой и процедил:
— Нет.
— Молодой, здоровый — все в Вене расскажу!
404
Он только презрительно усмехнулся уголком губ.
В последнем разговоре Павел Константинович спросил:
— Я надеюсь, демонстраций не будет? Я ответил:
— Выгрались вы в свою игру! Какие демонстрации? Мне бы до больницы добраться.
Теперь они сами устроили демонстрацию — на всю катушку. Чего они хотели — наказать меня, потрепать нервы, поглумиться под занавес? Не знаю. Во всяком случае, эффекта они не рассчитали.
С балюстрады доносились возмущенные крики. Внезапно я почувствовал, что коляска отрывается от земли. За нее ухватились сразу несколько человек. Это были старые люди, но они справились. Автобус двинулся и все на миг стало нереальным — будто не со мной.
Однако поднять меня на самолет по узкому трапу старикам было действительно не под силу. Экипаж застыл, вызывающе скрестив руки на груди. Какой-то находившийся под крылом парень в спецовке, очевидно механик, сделал несколько шагов в нашу сторону и, спохватившись, остановился.
Тогда Лиля стала кричать иностранцам. Подбежали двое. На своем чудовищном немецком языке я объяснил им, как надо меня нести: "Eine hier, andere hierund nehmen mir so…"
(Впоследствии выяснилось, что оба — итальянцы, неплохо понимают по-русски, а по-немецки не знают ни слова.)
Одного я обхватил за шею, другой взял меня под колени, и по тесному проходу они протиснулись со мной в первый салон, и бережно, но неумело опустили на сидения.
Я лежал на трех креслах с вдавившимися подлокотниками — раскорякой: одна нога на откинутых спинках противоположного ряда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
