Вспоминая о тех беседах, Розанов писал пять лет спустя: «Толстой был полуболен, когда я разговаривал с ним о тех и других вопросах религиозной и семейной жизни… Заговорили о „Крейцеровой сонате“. Я отнесся недоверчиво к ее „Послесловию“: — Для чего же прекращаться человеческому роду, когда размножение есть коренной факт природы, явно благодатный, явно благосклонный?
Он отвечал: — Конечно, в виду этого я и не имел. Но человек неудержим, и, когда хочешь довести его до нормы, надо советовать, кричать, требовать сверх нормы. Прекращения размножения, конечно, никогда не последует, и я не так наивен, чтобы, советуя это, имел в виду действительно это. Но, стремясь к недостижимой цели, человек слабосилием своим как раз упадает на норму, совпадает с нормою или где-то близко около нее. Это-то и надо»[365].
В другом воспоминании о поездке в Ясную Поляну приводятся слова Толстого о любовной жизни человека, которые не могли не вызвать несогласия Розанова: «В единственном разговоре, какой мне удалось вести с гр. Л. Н. Толстым, он мне с печалью и недоумением сказал, сказал с враждою: „Как унижается человек в любовных ласках, какие он совершает унизительные для величия своего поступки“». Розанов замечает по этом поводу, что «протест гордости» и есть, по-видимому, настоящий родник духоборческих идей Толстого, получивших выражение в «Крейцеровой сонате».
Характерна при этом и точка зрения Розанова, возражающего автору «Крейцеровой сонаты»: «Я Толстому сказал, что „все сии кажущиеся грязные вещи, какие бы он ни держал в уме, — суть вещи превосходные“, и что это „просто покров Изиды, под которым до времени природа скрывает важные вещи“… А пришла минута, стало „нужно“, и они вдруг нам кажутся не гадкими, а приятными… Какие пустяки затрудняли Толстого!.. „Какое свинство всюду, Боже, какое свинство!“.. Хочется сказать: — О, Господи!.. Ну, и „свинство“, — но не терзайтесь так, пожалуйста, и не пишите „Дневника лишнего человека“. Без „свинства“ не обходится природа, и вся она, матушка, создана со „свинством“, а живет, цветет, и согласитесь сами, что никак нельзя выдумать лучше, чем существующая природа…»[366]
Розанов не подходит к творчеству писателя с заранее готовой концепцией. Нет, он пишет по принципу: «Не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет». Иногда это уводит его в сторону, в парадоксальное, однако по большей части за таким интуитивизмом чувствуются вполне определенные пристрастия и воззрения.
Концепция как бы рождается по ходу написания статьи. Это всегда импонирует читателю, которого тем самым приглашают «думать вместе». Стремясь убедить самого себя, Розанов и спорит не столько с читателем, сколько с самим собою. Отсюда магия воздействия розановских аргументов, сила его общения с читателем.
Артистизм Розанова проступает в его наиболее талантливых статьях, завораживающих читателя своей «непредвзятостью» и «непреднамеренностью». Никто из современников не умел так всецело «завладеть» читателем, использовав для этого искусство общения посредством печати.
Перед нами один из таких примеров — серия статей о Толстом «На закате дней» (1907). Рассказ о великом писателе начинается с известной нам мысли о том, что «уже недолго нам осталось наслаждаться закатом прекрасного светила, которое согревало и оплодотворяло русскую землю 55 лет… Солнышко коснулось горизонта. Огромным багряным шаром оно лежит на его линии и будет заходить, заходить… Вот половина, четверть, краешек, вот ничего. „Ничего“ там, где жил человек! „Ничего“ там, где стоял Толстой! Опустелая Ясная Поляна, ненужная нам более, неинтересная, — неинтересная иначе, как посмертная вещица, оставшаяся после великого человека… Как мы вздрогнем тогда, как ахнем и затуманимся великим национальным трауром»[367].
Это написано за три года до смерти Толстого. Розанов как бы «готовится» и «готовит» читателя к неминуемой утрате.
Две стороны видит он в великом таланте: мастерство слова и архитектонику построения, или «великую кройку», какую получила в руках Толстого словесная ткань. Гениальное принадлежит «кройке», а самый материал, эта словесная ткань романов, повестей и рассказов, считает Розанов, неизмеримо уступает словесной ткани Пушкина, Лермонтова и Гоголя.
Настолько высоко ценил Розанов язык создателей русской литературы, что в будущих судьбах ее мастерство слова, достигнутое этими писателями, «не будет вообще никогда превзойдено», ибо под пером их русский язык созрел и завершился. Он может дальше развиваться лишь в сторону архитектуры, компоновки целого литературного произведения. Именно в таком направлении он продвинулся у Тургенева и Гончарова, у Толстого и Достоевского. При этом Розанов как-то недооценивает мастерство слова писателей нового века, в том числе и свое собственное.
Критерием критики становится животворное начало, «сочное» и «сладкое» в жизни. Розанов утверждает, что проза Пушкина, Лермонтова и Гоголя — это «самые густые сливки, данные русскою литературною коровою, гуще которых она, кажется, вообще не может дать». При этом он делает как бы вынужденную оговорку для читателя: «Употребляю это сравнение, чувствуя, что в литературе есть в самом деле что-то живое, живым органическим способом вырабатываемое в недрах нации, в недрах французского, итальянского, германского, русского народов».
У Толстого же, если сравнивать его язык с пушкинским, лермонтовским, гоголевским, — «хорошее обыкновенное молоко; теплое, парное, для души и тела целебное, очень вкусное. Но чтобы „по душеньке так вот и текло“, как неслыханная сладость, — этого нет. А у Грибоедова есть, у Крылова есть, и из такой „сладости“ состоит почти все написанное Пушкиным, Лермонтовым и Гоголем».
Молоко в образно-символической системе Розанова означает приобщенность человека к первопричине, к семье и роду как основам космоса и Бога в его связи с человеком. Подобное чувственное восприятие мира с удивительной силой выражено в финальной записи второго короба «Опавших листьев», дающей чувственный образ розановского мировосприятия:
«Ах, не холодеет, не холодеет еще мир. Это — только кажется. Горячность — сущность его, любовь есть сущность его.
И смуглый цвет. И пышущие щеки. И перси мира. И тайны лона его.
И маленький Розанов, где-то закутавшийся в его персях. И вечно сосущий из них молоко. И люблю я этот сосок мира, смуглый и благовонный, с чуть-чуть волосами вкруг. И держат мои ладони упругие груди, и далеким знанием знает Главизна мира обо мне и бережет меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
