Но ведь Карпухин... Он ведь так смеялся, хвалил, даже хлопал Мишку по плечу... Выходит, он, Клим, и вправду обманул директора?.. Но как же Карпухин... Как он мог!!! Клим сжался, сгорбился, стиснул потные руки между колен и смотрел в пол, не осмеливаясь поднять глаза на капитана. Ему не хотелось уже кричать: «Как вы смеете!» — хотелось превратиться в дерево, стул, вот в эту половицу, только бы омертветь, сгинуть, чтобы не испытывать раскаленного, жгущего, как железо, стыда, стыда за себя — как его околпачили! — стыда за Карпухина — как он мог — ведь ему так верили, ему еще так верят, а он — подлец, мелкий, гнусный подлец...
Капитан очистил перо, посасывая папиросу, что-то записал в протокол.
— Итак, вы признаете, что, обманув учителей, директора и комсомольские органы, вы протащили на сцену свою гнилую аполитичную пьесу,— без всякой интонации проговорил он.
Клим молчал. К чему спорить, если все равно верят не ему, а директору и Карпухину?..
— Кого из учителей, работников комсомольских или партийных органов вы поставили в известность о своем журнале?
— Никого.
— Значит, вы не отрицаете, что снова действовали тайком, подпольно?
Тайком, снова тайком... Да, да, почему — когда они выскочили из пятой школы, яростные, затравленные, непримиримые — почему они не поспешили к Белугину, выслушать его отеческие, наставления?.. Или к Хорошиловой? До сих пор в ушах у него звучал ее жестяной голосок: «Товарищи, мы должны со всей твердостью сказать Бугрову и его компании...»
— Да кто же разрешил бы нам такой журнал? — с горечью вырвалось у Клима.
— Значит, вы заранее знали, что вам его не разрешат?
— Конечно!
Силки затягивались все туже, но Клим еще барахтался, еще пытался объяснить капитану то, чего капитан не хотел понимать.
— Допустим, учителя... Но ведь есть же еще партийная, комсомольская организации, вы не обратились к ним потому, что знали, что идеи вашего журнала — вредные, порочные идеи, которые вам никто не разрешит пропагандировать!
— Неправда! — вскрикнул Клим, соскакивая со стула.— Дайте мне журнал, и я вам докажу, что в нем нет ничего вредного и порочного!
Насмешливый взгляд капитана усадил его на место.
— Вот что вы писали, в своем так называемом памфлете о школе имени Угрюм-Бурчеева: «В школе имелось три класса. В первом обучали подлости, во втором — лицемерию, в третьем — бальным танцам»... И дальше: «Неспособных к усвоению этих наук вываливали в смоле и гусиных перьях, а затем волокли по городу, крича: «Умник, умник нашелся!..»
Капитан сощурился, выпятил вперед острый подбородок, членя слова на слоги, произнес:
— Это уже не просто порочные, это антисоветские идеи. Вы что, думаете, я не понимаю, что вы имели в виду?..
— Но это же сатира, товарищ капитан!.. Мы писали о пятой школе!..
— Чье имя носит пятая школа?
— Имя Сталина...— Клим осекся, испугавшись того, как понял, как мог понять их капитан. Слабеющим голосом он пробормотал: — Но мы же хотели высмеять их директрису...
— Не прикидывайтесь дурачком, товарищ Бугров... Кто вам поверит?
Больше он ничего не пытался доказывать капитану.
Круг замкнулся.
...А какая луна была в ту ночь, когда они стояли на Стрелке! Мерцали сиреневые снега, и вокруг — такое безмолвие, такая тишь, и Кира, и мысок, похожий на корабль, готовый отойти от причала... И такой простор!..
...Вонючий продымленный воздух, голые стены, маленький худощавый человечек — он курит, плюет в бутылочку с металлической крышечкой и лезет жесткими, мертвыми, слепыми пальцами туда, где живое сердце...
...Почему?
...Зачем?
— Запишите сразу, — сказал Клим отрывисто, — Я шпион, диверсант, я хотел тайно взорвать земной шар и уничтожить вселённую. Запишите еще, что я — папа римский Пий XII. Особенно этого не забудьте — я Пий XII. Теперь вам достаточно?..— он громоздил глупость на глупость с безоглядной дерзостью — только бы разбить, сломать недосягаемую, тупую самоуверенность этого человека — пусть ярость, пусть гнев, только не эти тусклые, замерзшие глаза!
Но на серых бескровных губах капитана вдруг проступила и растеклась удивленная, даже огорченная улыбка.
— Ну вот, ну вот, товарищ Бугров! Обиделись! — он откинулся на спинку стула, качнулся назад, по тонкой шее — вниз — вверх, вниз — вверх — запрыгал острой пирамидкой кадык.— Да ведь если бы я считал... Если бы я хоть на секунду считал, что вы шпион или диверсант — разве я... Разве мы таким бы тоном с вами разговаривали? Разве бы я вас «товарищ Бугров» называл?.. Да я...
Клим опешил.
Как-то в город приезжал артист, называвший себя «трансформатором». Его лицо почти мгновенно меняло десятки выражений-масок...
Клим не узнавал в этом внезапно развеселившемся, булькающем смехом человеке капитана, только что цедившего сквозь зубы чудовищные обвинения.
— Мы ведь с вами просто сидим и беседуем. Разве не так? Вы ведь сами подумайте: вот передо мной одаренный, талантливый юноша, горячий, честный, мечтатель, романтик, да еще и знаток марксизма... Это не шутка ведь — в ваши годы, марксизмом овладеть... А пройдет несколько месяцев — и он уже студент, а там — загремит его имя, по всей стране, может быть, загремит, а?.. И такие он поэмы, такие он трагедии напишет, что куда там Пушкину или Маяковскому! Да я сам буду первым еще, может быть, стоять в очереди за билетом в театре, а если мне и не достанется — намекну администратору, что у меня, мол, с автором личное знакомство... Может, подействует, как вы думаете, на администратора? Подействует или не подействует?..
— Куда уж там, — все больше теряясь и недоумевая, пробормотал Клим. — Это уж вы слишком... ведь пока еще ни строчки не напечатал, все журналы отвергли...
— Да ведь я же о будущем, — горячо возразил капитан: — Что ж, что отвергли? Ведь и Сурикова отвергли, когда он в первый раз в академию пришел. А Толстого, думаете, не отвергали?..
Когда же Толстого отвергали? — метнулось в голове у Клима, но он промолчал. Куда клонит капитан? Куда клонит? Он не сомневался, что капитан куда-то клонит, и выискивал затаенный смысл в его словах. Но они хлестали, кружили, волокли за собой, и не успевая опомниться, он катился, как в быстрой горной речке круглый камешек.
— Будущее, будущее, товарищ Бугров, — вот что самое главное у человека! И только подумать, если вдруг его не будет, этого будущего, и юноша не то что в литинститут... Вы туда, вы в литинститут хотите, так ведь? И юноша не то что в литинститут или там в университет, а и школы не кончит! Все великие замыслы, все гениальные поэмы, которые он у себя в голове носит, все это пойдёт прахом, так и не расцветет, не дозреет! А ведь из-за чего? Из-за пустяка. Самого пустякового пустяка! Вы думаете, товарищ Бугров, мне-то приятно вдруг взять да и зачеркнуть такое замечательное будущее? А все из-за доверчивости, из-за того все, что слишком верит этот юноша людям, которым верить нельзя...— левое веко у капитана беспокойно задергалось, он прикрыл его рукой; расширенный правый глаз горько и сочувственно смотрел на Клима.
— Каким людям... верить нельзя? — испуганно переспросил Клим; он еще ничего не понимал, но ощутил-какой-то неясный намек.
— Тем, кого он считал своими друзьями.
Капитан замолчал. Клим ощущал, что, и прикуривая и перебирая какие-то листки перед собой, он продолжает зорко наблюдать за ним. О чем он говорил? О каких друзьях?.. Багровые кольца, разрастаясь, поплыли у него перед глазами.
— Товарищ капитан, если вы о моих друзьях, так они ни в чем не виноваты! Если кто и виновен, так только я!.. Если бы вы...
Не дослушав, капитан замотал головой, поднял руку:
— Да что вы, что вы, товарищ Бугров! Да кто же... Разве я не понимаю, что тут ни они, ни вы — никто... Разве я про вас? Разве же мне придет на ум, что все эти идеи, которые вы сами признаете вредными, враждебными нашему строю, все идеи эти — ваше изобретение? Разве у вас, у комсомольцев, у воспитанников советской школы, могли такие мысли зародиться? Или журнал... Да я лишь увидел вас, как сразу понял, что вы-то тут ни при чем!.. Эх вы, а еще, говорите, Энгельса читали! — сокрушался капитан.— Ведь я бы тогда мог прямо, без всяких, сказать: вы — группа заговорщиков, привлекаетесь по такой-то и такой-то статьям — но ведь я ничего такого не сказал. Верно? Не сказал я ничего такого?
«Как же не сказал, — подумал Клим, пытаясь пробиться сквозь тяжелый туман, наполнивший его голову. — Почти так и сказал».
— Не сказал! — ответил сам себе капитан, — Хотя и мог бы сказать, потому что факты — вот они, все налицо!
«Какие факты налицо?» — снова пронеслось у Клима.
— А ведь все потому, что политику мы знаем только теоретически, газеты читаем, а поразмыслить, что это такое — мир, который расколот на два лагеря, — где там! Это для нас абстракция — и только! А диалектика... Чему она учит?
— Диалектика?..
