В ту мартовскую поездку Данкен захватил место между сиденьями рядом с отцом, от толчка его бросило вперед, и острый, без рукоятки рычаг пропорол ему глаз. Правая рука Гарпа метнулась к сыну — жизнь он ему спас, а глаз спасти не успел. Данкен сломал еще три пальца, они попали в замок ремня безопасности.
По всем оценкам, скорость «вольво» была не больше тридцати — тридцати пяти миль[40] в час, но удар получился чудовищный. Полуторатонный «бьюик» не сдвинулся ни на дюйм, а детей тряхнуло так, что их постигла участь яичек в хозяйственной сумке, вылетевших из гнезд яичной коробки. Внутри «бьюика» толчок тоже ощутился достаточно сильно.
Голову Хелен бросило на колонку руля. Удар пришелся ниже затылка. У детей борцов шеи часто бывают крепкие. Хелен не сломала свою, хотя ей пришлось почти шесть недель носить корсет, а боли в спине мучили ее до конца жизни. Правая ключица оказалась сломанной, наверное, от удара о колено Майкла Милтона, переносица рассечена (наложили девять швов), скорее всего, пряжкой от его ремня. Рот захлопнулся с такой силой, что два зуба сломались и на язык пришлось наложить два аккуратных шва.
Сначала ей показалось, что она откусила язык; во рту, полном крови, явно что-то плавало. Но голове было так больно, что она побоялась сразу открыть рот. Правой рукой она пошевельнуть не могла и выплюнула то, что казалось ей языком, в левую. Но это был не язык, а примерно три четверти пениса Майкла Милтона.
По лицу у нее лилась теплая кровь, и Хелен приняла ее за бензин; она закричала от страха, но не за себя, а за Гарпа и детей: она знала, что ударило по «бьюику». Колени Майкла прижали ее к рулевой колонке. Хелен попыталась высвободиться, чтобы скорей увидеть, что сталось с ее семьей. Она бросила на пол «бьюика» то, что показалось ей языком, и здоровой левой рукой изо всех сил толкнула Майкла Милтона. И тут она услыхала другие крики кроме ее собственного. Майкл Милтон, конечно, кричал, но она слышала не его. Кричал Данкен, сомнений не было, и Хелен потянулась поверх залитых кровью колен Майкла к ручке двери. Наконец дверца открылась; чувствуя в себе невероятную силу, она вытолкнула Майкла из «бьюика». Майкл как сидел, согнувшись вдвое за рулем, так и упал на подмерзшую землю, не переменив позы; при этом он кричал, истекая кровью, как кастрированный бычок.
Когда открылась дверца, в «бьюике» вспыхнул свет, и Гарп смог увидеть, что творится внутри «вольво» — залитое кровью лицо Данкена и его криком разверстый рот. Гарп тоже закричал, но изо рта его вырвался лишь слабый визг; этот странный звук так напугал его самого, что он стал успокаивать Данкена. И вдруг понял — он не может произнести ни одного членораздельного слова.
Повернувшись к Данкену в момент толчка, он ударился лицом о руль, да так, что сломал челюсть и прокусил язык (двенадцать швов). В те долгие недели, когда он выздоравливал на берегу океана, как нельзя кстати пригодился опыт, который накопила Дженни, общаясь с джеймсианками: рот у Гарпа был стянут шинами, и общаться с матерью он мог только письменно. Порой он отстукивал на машинке по многу страниц, которые Дженни затем читала Данкену; мальчик умел читать, но врачи запретили ему напрягать оставшийся глаз без особой необходимости. Со временем левый глаз компенсирует потерю правого; но Гарпу надо было сейчас сказать сыну очень многое, а говорить он не мог. Заметив, что мать редактирует его послания Данкену и Хелен (ей он тоже писал несметные страницы), он прорычал протест сквозь шины, стараясь не двигать языком.
— У нас получилась больница «Бухта Догз-хед», — как-то заметила Хелен. Она могла говорить, но по большей части молчала; ей нечего было излагать на многих страницах. Почти все время она проводила в комнате Данкена, читала ему, потому что оказалась лучшим чтецом, чем Дженни; да и на языке у нее было всего два шва. В период выздоровления ей было труднее общаться с Гарпом, чем матери.
Хелен и Данкен подолгу сидели вместе в его комнате. За окном открывался прекрасный вид на море, и он был готов любоваться им целый день. Его единственный глаз смотрел на мир, как объектив фотоаппарата. Жить с одним глазом — все равно, что видеть мир сквозь фотокамеру: те же проблемы с глубиной изображения и фокусировкой.
Когда Данкен осознал это, Хелен купила ему фотоаппарат, простенькую «зеркалку». Эта модель была самой подходящей для Данкена.
Именно в те дни, вспоминал позже Данкен Гарп, ему впервые захотелось стать не только фотографом, но и художником. Было ему тогда почти одиннадцать. Физически он был силен и хорошо сложен, но с одним глазом не мог играть ни в одну игру с мячом. Даже в беге отсутствие бокового зрения мешало ему. Он утверждал, что из-за всего этого он и стал неуклюжим. К огорчениям Гарпа добавилась еще нелюбовь Данкена к борьбе. Воспринимая мир в терминах фотографии, он объяснил отцу, что из-за отсутствия глубины зрения он не может определить расстояние до мата. «Для меня, — говорил он, — состязаться на помосте — все равно что спускаться по лестнице в темноте. Только дойдя до низа, чувствуешь, что ступеньки кончились». Гарп, естественно, заключил, что несчастный случай отнял у Данкена и спорт. На что Хелен возражала ему: Данкен всегда был немного застенчив, зажат и, хотя отличался ловкостью, меткостью и хорошей координацией, не рвался участвовать в соревнованиях. Не то что Уолт, который ничего не боялся. Из них двоих настоящим спортсменом был Уолт. Гарп много думал об этом и в конце концов согласился.
— Хелен часто бывает права, — как-то вечером сказала Дженни Гарпу.
Гарп сердито взглянул на нее и написал в ответ: «Но не в этот раз, мать». Возможно, Гарп имел в виду Майкла Милтона. Всю эту историю.
Хелен ушла из университета не только из-за Майкла Милтона. Они не могли оставаться в доме, где каждая вещь напоминала о том вечере, не могли видеть подъездной дороги; а тут как раз Дженни пригласила их к себе, в «большую больницу» на берегу океана.
Согласно факультетскому «кодексу чести», моральный проступок являлся одним из оснований для расторжения контракта с преподавателем, но в действительности это правило никогда не соблюдалось, спать со студентами не считалось чем-то очень зазорным. По этой причине могли не взять в штат, но чтобы уволить — такого не бывало. Правда, Хелен понимала, откусывание большей части пениса стоит, пожалуй, на первом месте в списке обид, которые преподаватель может нанести студенту. Спать со студентом — дело житейское, хотя и предосудительное. Но ампутация гениталий слишком суровая кара даже для самых лядащих; и Хелен, скорее всего, сама решила наложить на себя епитимью — отказалась от любимой работы, к которой с юности готовила себя так упорно и самозабвенно. Впоследствии Хелен освободилась от чувства вины и тем уберегла себя от мучений совести; в последующие годы эта история с Майклом не столько печалила ее, сколько злила; она была сильной натурой и потому со временем рассудила, что, будучи добропорядочной женщиной (коей Хелен, несомненно, была), она понесла чересчур тяжкое, непомерное наказание за вполне банальную провинность.
По крайней мере какое-то время она посвятит себя исцелению семьи и своему собственному. Матери у нее никогда не было, как и не было надежды увидеть в этом качестве Дженни Филдз, и Хелен согласилась на это заточение в старом доме Филдзов в бухте Догз-хед. Ухаживая за Данкеном, она меньше чувствовала свою боль и надеялась, что Гарпа выходит Дженни.
Гарпу больничная обстановка не была в новинку. Его первые детские страхи и сны посетили его в маленькой квартирке при изоляторе Стиринга, первый эротический опыт он приобрел под сенью его стен. И он скоро приспособился к положению пациента. Говорить он не мог, только писал; но нет худа без добра: это дисциплинировало его; он больше не выпаливал опрометчиво, что взбредет в голову, а долго взвешивал. Напишет, прочитает, станет исправлять и выбросит.
Однажды он написал Хелен:
«Жалко, что только три четверти».
Перечитал и выбросил.
Потом написал еще одну записку и передал с матерью:
«Я тебя не виню».
Затем еще одну:
«И себя не виню».
А матери своей написал:
«Только это сможет опять сблизить нас».
И Дженни Филдз ходила в белом по всему просоленному ветрами дому, разнося записки Гарпа и оделяя заботой всех его обитателей.
Дом Филдзов привык привечать страждущих; несчастные жертвы жизненных катастроф вновь обретали здесь душевный покой; пропахшие морем комнаты хранили воспоминание о многих печальницах. Одна из них — Роберта Малдун, проведшая под крылышком у Дженни самые трудные дни сексуальной переориентации. Она так и не научилась жить одна или с мужчиной — со многими мужчинами. И снова вернулась в дом на берегу океана. Гарпы, переехав к матери, застали ее среди других домочадцев.
