после присяги второй раз в руки автомат взяли. Шмалять будут по всему, что шуршит и дышит. Вот тебе и обстановка. Из лесу нам выходить нельзя — свои окучат. В лесу по такой темноте лазить — смерть искать. Первый выстрел его, сам понимаешь.
Он проморгался, вытер комок в уголке глаза.
— Как клиента кличут?
— Антон Орехов, кличка «Филин».
— Значит, глазастый. Или в темноте отлично видит. Иначе бы не прилепили такое погоняло. Что особо опасный, не фуфло?
— Если честно, нет. Молодой, но уже матёрый.
Василий хищно прищурился.
— Так значит!
— А прибор? — встрепенулся Петровский. — Как его… «Курсор»! У вас же должен быть радар.
— Знаешь, куда его засунь! У него сейчас очко лучше любого прибора. Вот я и говорю, давай подождём. Неизвестно, куда ему дырок понаделали. Может через часок сам дуба даст, а? Подберём, как родного, без шума и пыли.
— Нет. Извини, не могу. Чем раньше возьмём, тем лучше. Мне в управление срочно вернуться надо. Там такие дела…
— Вот житуха, а! — Василь цыкнул сквозь зубы тонкой струйкой слюны. — Вечно с вами проблема. Нарешаете у себя в кабинете, а мы пыхти. Хрен с тобой! Попробуем его поднять. Но учти, на выстрел мы его выманим, а там уж извини, что останется, если останется, можешь брать себе. А людей я губить не дам. У твоего придурка ума хватит подорвать всех гранатой. Так что силового задержания не будет, я так решил! Категория «А» — имею право ликвидировать при обнаружении. Всё!
— Откуда знаешь, что у него граната есть?
— Вот пойдёшь и проверишь, — огрызнулся верзила. — Идёшь с нами, понесёшь тарабайку типа «Курсор». Будет что в рапорте отразить.
Он развернулся, рявкнул на своих:
— Алё, гараж! Я кому сказал, зубы попрятать?! Хватит ржать, как конь Будённого.
Бойцы сразу же присмирели.
— Вот и вся моя армия, видишь? Пятнадцать лбов. На весь лес. Я тебе всё сказал, повторять не буду.
— Слушай, куда я в ботинках, а? — Петровский еле доставал до его крутой, как бочка, груди. — Без меня не затравите?
— Раньше думать надо, не к бабам шёл. — Василь оглянулся на своих людей и тихо, будто сам себе, прошептал:
— Надоело. Рвёшь задницу на фашистский знак, а на тебя баллоны всякие крысы кабинетные катят. Для особых гнид у меня с собой пистолет бесхозный. Пулю могу списать на того парня. Вот такая хренотень получается.
Седой съёжился.
«Псих! Давно крыша поехала. Ещё бы, каждый день руки по локоть в крови! А нашим плевать, может, им и надо такого. Какой нормальный в лес под пулю пойдёт? Господи, ну и попал!»
Что-то кольнуло под сердцем, и он ясно, до смертной тоски, ощутил свою обречённость…
* * *
Антон замер, прислушиваясь к темноте. Слева и справа опять возник этот звук — едва слышно чавкала земля под ногами. Он кружил по лесу уже больше часа, но как не отрывался, через некоторое время звуки опять возникали с двух сторон. Кто-то уверено и настойчиво, разойдясь «вилкой», выжимал его из леса. Иногда казалось, что преследователи отлично видят в темноте. Или нюхом чуют след.
Он упал на колени, зачерпнул воды из тускло отсвечивающей лужи, протёр горящее лицо. Вода пахла размокшими листьями и замершей землёй.
«Сейчас отдохну. Только пару секунд. Качественно гонят, суки. Ведут по прибору, сразу ясно. Из лесу выходить не буду, подстрелят, как зайца. Лучше уж здесь…».
Он закрыл глаза. Так были лучше слышны приближающиеся шаги. Совсем близко.
Уже сколько ночей, едва погрузившись в забытьё, он слышал эти неумолимо приближающиеся шаги. Кто-то безликий и многоногий, похрустывая сырыми ветками, жадно чавкая липкими палыми листьями, крался сквозь темноту, подбираясь на бросок, а он лежал, беспомощно скребя сырую землю бессильными руками. Перебитые ноги отказывались слушаться и лишь стреляли на каждое усилие огненными всполохами боли. Автомат был рядом, пальцы уже касались его воронёного холода, но не было сил подтянуть, навалиться грудью, вдавив в себя ствол, ощутить последнюю острую боль, а дальше — тьма…
Он знал, такие сны — это предел. Из-за этой грани ещё никто не возвращался. Стоило лишь раз замереть на её краю, ощутив неумолимый зов пустоты, и ты сам подгадывал свою смерть, каждым шагом, каждой мыслью ты вёл себя к краю. Оставалось только выбрать место. Последний сознательный акт, последняя возможность самому доделать судьбу, не дать нелепой случайности размазать тебя у самого порога, перешагнуть через него, как жил, свободным.
Пытка бессонницей не могла быть бесконечной. Рано или поздно он бы сломался, став опасным для своих и лёгкой добычей для этих.
Он сам всё подгадал. Что стоило выйти за две остановки до КПП и пешком пройти ветке железной дороги? Дождался бы первого товарняка, рывком по насыпи, набрать скорость, вцепиться в стальную дужку и, подгадав момент, забросить тело на тормозную площадку вагона. И прощай, Москва!
«Для того и нарвался, — ответил он сам себе. — Для того, чтобы наяву услышать эти чавкающие шаги. Для того, чтобы уйти, пока ещё не поздно! Юрка спалился… А я сломался. Таким мне лучше не жить».
Через поляну он перебежал уже не таясь, сознательно старясь побольше нашуметь. Эти должны были осмелеть для броска, тогда уже будет поздно отступать.
Они моментально изменили направление. Редкий хруст веток и мерное чавканье земли шли точно к поляне.
«Вот и всё! — облегчённо подумал Антон. Достал оба пистолета, вытянул руки вдоль тела и прижался спиной к мокрому, пахучему от дождя сосновому стволу. Заставил себя расслабиться, закрыл глаза и стал ждать. Откуда-то сверху на плечи падали тяжёлые крупные капли. Ладони покалывало от приятной тяжести нагретого телом металла. — Вот и всё… Осталось совсем чуть-чуть».
Преторианцы
Василий положил руку на плечо Седому и тихо шепнул:
— Приехали! Слыхал, стреканул, как заяц, спёкся!
Петровский, борясь с отвращением, сквозь табачный перегар у Василия явственно проступил спиртовой, бойцы дружно приняли по сто грамм перед выходом, шепнул в ответ:
— Тридцать метров ровно.
Он
